Марчин Вроньский - Нецензурное убийство
Только через минуту до него дошло, что он сморозил глупость. Он не должен был этого говорить. Крепкая голова у этого Гайеца; хоть Зыга и пил не более, чем требовала суровая необходимость, он все равно сломался.
Мачеевский поспешно пытался придумать, что бы такое солгать.
— Это профессор … — начал он. «Ахейский, Ахейцы, Ахиллес, — лихорадочно соображал он. — Гомер, троянская война…» — Профессор Троян, я в газете читал.
— А ш-што … — Гайец икнул, — о нем писали?
На это ответить Зыге было нечего. Он прикрыл рот ладонью и, буркнув: «минуточку», резко встал с места. Направился неверной походкой к двери рядом со стойкой.
Когда он открыл дверь, в ноздри ударил запах мочи и хлорки. Короткий темный коридор вел в клозет, освещенный тусклой лампочкой. Слева две кабинки, справа — стена, облицованная бледно-зеленой панелью. По ней из нескольких отверстий в горизонтально прикрепленной трубе еле-еле стекала вода в канавку в бетонном полу. Над этой сточной канавой, более или менее на середине течения, горилообразный тип в клетчатом пиджаке раскачивался, словно стираные подштанники на ветру. Правой рукой он возился с брюками, левой держался за трубу, чтобы не упасть.
Мачеевский встал дальше, в самом углу, и расстегнул ширинку. Он хотел немного подумать, не следя за тем, чтобы не ляпнуть чего-нибудь при Гайеце. У него уже было немало: его собственное убеждение, что смерти Биндера и Ежика, хоть и кажутся с виду не связанными, должно что-то объединять, а также подтверждение того, что Биндер и Ахеец встречались по крайней мере один раз, и встречались тайно. Эти три элемента мозаики объединяли особа редактора и его газета, в которой профессор виднелся на фотографии и которую Ежик цензурировал. Однако разрозненные детали по-прежнему не желали складываться ни в одну конкретную фигуру. Еще более замутняли картину еврейский банкир-выкрест и его черный кадиллак. Зыга не находил ни следа преступной мотивации.
Младший комиссар ухватился за трубу над панелью и вдруг перед самым носом увидел нарисованное наспех изображение сисястой бабы, которая губами удовлетворяла блаженствующего кавалера. Его же обрабатывал сзади какой-то бородатый толстяк. Мачеевскому припомнились останки Биндера, при виде которых ему тогда пришлось отворить окно, чтобы не вырвало…
Тип в клетчатом пиджаке громко вздохнул, закончив ссать, и, пошатываясь, двинулся к двери. Зыга вдруг тоже покачнулся, хоть не выпил и половины того, что гориллообразный. Озарение пришло внезапно и огрело по морде так, что младший комиссар чуть было не забрызгал себе ботинки.
— А чтоб тебя! — пробормотал он.
Безымянный карикатурист специально для Мачеевского изобразил аллегорию криминальной загадки, над которой тот ломал себе голову. Баба — это Биндер (увиденный в последний раз, notabene, с пенисом во рту), первый тип — Ежик (заметьте, дорогой Ватсон, убитый в двух шагах от борделя), а второй — Ахеец (какое совпадение, даже физиономически его газетная фотография полностью соответствовала порнографическому рисунку в клозете!).
Ну да, Биндер печатал в «Голосе» свои разоблачения и клеветнические нападки. Цензор раз за разом затыкал ему рот, как этот фраер со стены своей девке. Однако в блаженном экстазе не следил, не имеет ли кто его сзади. Видеть, что происходит в действительности, мог наклонившийся вперед Биндер, а цензор?… Даже у такой гниды из староства нету глаз на заднице. Только какой интерес специалисту по историческим памятникам в том, чтобы трахать чинушу?
Задумавшись, Зыга даже не заметил, как закончил отливать, только стоял, всматриваясь в творение клозетного художника.
— Достаточно проверить, что видел поиметый Биндер! — пробормотал он себе под нос.
— Эй, вы! — ответил ему неожиданно голос официанта.
Зыга оглянулся.
На сей раз у официанта не было перекинутой через руку тряпки. Он держал ведро, из которого поднимались испарения хлора.
— Тут не галерея! — проворчал он. — Кончай, пан, дезинфекцию делать надо. Ща закрываемся.
— А телефон у вас тут есть? — Мачеевский застегнул ширинку.
— Ага, а еще телеграф и патефон! — Толстяк схватил ведро, будто собираясь выплеснуть его на Зыгу. — Алкаши хреновы!
* * *— Алло, центральный комиссариат государственной полиции, слушаю вас, — отозвался в трубке голос дежурного старшего сержанта.
Зыга глянул краем глаза на железнодорожника, который, несмотря на предъявленное удостоверение, по-прежнему не верил, что этот настырный алкаш с носом, неправильно сросшимся после какой-то жестокой драки, и впрямь офицер следственного отдела. В дежурку его пустил, но сам выходить и не думал, хотя Мачеевский многозначительно покашливал. Начальник станции делал вид, будто этого не замечает, и углубился в изучение каких-то таблиц.
— Это М-масиевски, кто у телефона? — спросил младший комиссар.
— Пан комиссар Мачеевский? Так точно, старший сержант Новак. Вас плохо слышно, — добавил дежурный, хотя Зыга был уверен, что говорит совершенно нормально.
— Это не имеет никакого отношения к делу, — произнес он медленно и так старательно, как будто тренировал дикцию. — Мне надо проверить, отправили ли уже из моего кабинета рапорт в… — он бросил яростный взгляд на железнодорожника, — в командование округа корпуса.
На том конце провода повисла тишина. Младший комиссар ругался себе под нос, что так упорствовал насолить трепачам из контрразведки и легкой рукой отдал им ключевой для дела номер «Голоса». Тот самый, с объявлением о девочке и молитвенничке — и отцензурированной первой полосой с фотографией профессора. В ней должно было таиться элегантное решение геометрической задачи: Биндер — Ежик — Ахеец, нить, связывающая двух убитых и одного живого.
— Нет, пан младший комиссар, не знаю, как это могло случиться…
— Всегда одно и то же, ничего нового, Новак. Утром… — Зыга уже собирался сказать, что заберет неотправленную посылку, но раздумал. Рядовым полицейским не следует знать слишком много, а то могут все испортить. — Утром я сам этим займусь. — Он положил трубку.
Начальник станции наконец поверил, что пьяный тип в его дежурке действительно важный следователь.
— Я должен идти, пан начальник, — оправдывался он кротчайшим тоном. — Сейчас будет Львов — Рава Руска — Варшава.
Мачеевский посмотрел на часы, но они, наверное, запотели, и он, лишь когда поднес циферблат к глазам, разглядел, что уже почти половина первого. Он приподнял шляпу и вышел на перрон, а потом на улицу.
У вокзала на несколько минут возникло оживление, последние пассажиры спешили на ночной поезд. Кто-то налетел на Зыгу, задел его чемоданом да еще и буркнул, что он торчит посередь дороги. Потом все снова успокоилось. Грустные извозчичьи клячи дремали в дышлах, два таксиста стояли рядом с машинами и курили папиросы, но им даже не хотелось разговаривать. Мачеевский с минуту размышлял, не взять ли такси или извозчика, но в итоге признал, что для одного вечера уже и без того изрядно истощил оперативный фонд. Одно хорошо, что он как начальник не должен ни перед кем отчитываться, на что пошли бабки.
Пока Зыга стоял так перед главным входом и размышлял, как лучше добраться домой, резкий порыв ветра сорвал с него шляпу. Младший комиссар побежал за ней через привокзальную площадь, стараясь не вляпаться в конские лепешки. Когда наконец дотянулся и ухватил за поля, перед ним выросли черные сапоги. Отирая рукой грязь со шляпы, Мачеевский поднял глаза. Рядом с ним стоял полицейский с голубым треугольником старшего участкового на рукаве шинели.
— Шли бы вы лучше домой, на сегодня, пожалуй, хватит, а? — сказал он, хмурясь, чтобы придать себе суровости.
— Так точно, пан начальник, — серьезно ответил младший комиссар и повернул в сторону Крохмальной.
* * *Низко висящая луна то и дело выглядывала из-за быстро несущихся туч. Улица Вапенная была темна и пуста, ветер носился по лугам над рекой, не встречая никакой преграды, кроме сгорбленного, придерживающего шляпу младшего комиссара Мачеевского. Никто в здравом уме не ходил по ночам этой неосвещенной дорогой, кое-как засыпанной щебенкой. Но именно этим путем Мачеевскому было ближе всего до дома, каких-то двадцать-тридцать минут пешего хода.
Когда Зыга наконец перестал думать о расследовании, он почувствовал, что водка взяла свое. Пошатнувшись, он провалился в глубокую лужу и ощутил в горле вкус желчи. Доплелся до моста через Быстрицу. Мост был уродливый, но прочный, стальной. Не то что деревянный на Пилсудского, который самые тяжелые фургоны преодолевали с трудом. Однако Мачеевскому казалось, что в эту ночь ветер умудрился раскачать пролет. А потом морская болезнь настигла его окончательно. Он снял шляпу, чтобы не свалилась в воду, и перегнулся через перила.
