Никита Немыгин - Под юбками Марианны
Мать понимала мое состояние, стремилась войти в положение, уезжала на дачу на выходные, не спрашивала, когда я вернусь вечером и вернусь ли. Но мне и того было мало: в порыве чувств я хотел еще и еще. Я часто был груб, невежлив, часто у нас были ссоры, часто, слишком часто, я слышал, как она плачет за стенкой. Мне становилось совестно, но пойти и извиниться я не решался. Что сказать? Как утешить? Для меня тогда это было совершенною загадкой. Старенькая мама уже была тогда. Но теперь уж нечего о том вспоминать.
Так или иначе, однажды я поставил мать в известность перед фактом, собрал вещи и уехал к Майе. Теперь мои финансы стали еще более скромными: я продолжал помогать матери, но надо было еще платить свою часть за Майину комнату.
Она отвечала ласковым отказом на все мои попытки завязать более интимные отношения. Когда я приехал, уже в тот же вечер она даже переодевалась не у старушки-соседки, а в той же комнате в углу за шкафом и не просила меня отвернуться, как бы давая понять, что мы совершенные друзья и в физиологическом смысле друг для друга не существуем. Когда я посмотрел на нее удивленно, она только улыбнулась и, томно закатив глаза к потолку, потянулась через кровать и щелкнула мне по носу.
Так я и остался «с носом» до конца нашего знакомства.
Ей вообще не нравились такие люди, как я. Нет, ей нравились молодые бездельники, которые нетерпеливо давили на звонок, а войдя в комнату, покачивая телом вверх-вниз и вытягивая вперед голову, грубым глухим голосом говорили:
— Ну что, пойдем, что ли?
Они были патлаты, худы и с кожаными напульсниками. Эти напульсники бесили меня больше всего. Как приходил такой кадр в комнату — если он носил напульсник, то сразу ставил неудовлетворительный диагноз и никогда не ошибался. Рукопожатие их было вялым и влажным, мне приходилось делать усилие, чтобы тут же не обтереть руку о штанину.
Первый раз зайдя в комнату, они стеснялись, но уже со второго раза осваивались и со мной, и с убогой обстановкой и смело, по-барски, разваливались на единственном стуле у компьютера. Я их терпеть не мог.
Конечно, это была ревность. И я не мог начать серьезного разговора с Майей об ее ухажерах, потому что уверен был, что она так — неправильно — и воспримет мои увещевания.
Иногда, конечно, были и талантливые люди, особенно летом. Видать, гастролировали: какие-то ребята из каких-то непонятных городов с историями про музыку, автостоп, природу, слеты, сходки и наркотики. Эти рассказы были как окно в другой мир — мир мятежный, мрачноватый, где-то беспросветный и беспробудный, но — другой и оттого — манящий. Между прочим, один такой «одаренный музыкант», рассказывал, как выращивал на балконе коноплю. Жаль, что я забыл все записать.
Подобных людей я на входе в комнату чуял по походке, даже по свету глаз, и тогда вытягивал из морозильника «малышку» и с безмолвным энтузиазмом направлял горлышко гостю: дернем, дескать?
Ну, мы и «дергали».
Внезапно за этим гостем вырисовывался дикий табун их друзей и знакомых, которые «мимо проходили».
Помню, как-то раз заявился какой-то парень с невообразимых размеров собакой, как утверждал — своей. Тем не менее ему требовались большие усилия, чтобы удержать порывающуюся убежать псину. От обилия рук, кинувшихся ласкать животное, оно начало восторженно оглашать весь дом зычным визгом.
— Какая порода? — спрашиваю.
— Мы с Полканом не признаем никакого помета, кроме птичьего, — гордо ответствовал хозяин, — и «плана Путина». С этими словами он игриво подмигнул, ловко скрутил невесть откуда появившийся в руках косячок и, затянувшись, смачно выругался. Судя по нестойкой походке, сказать о нем, что он был живой человек, в ту минуту было бы крупным преувеличением.
Ни он, ни другие вовсе не были исключительно замечательными или даже интересными людьми. Зачем я проводил среди них время? Они весело отзывались на мое предложение выпить, и только, после двух-трех неумелых Майиных аккордов ласково, но совершенно безапелляционно вырывали гитару и играли сами. Играли без ложной скромности, свое творчество вперемешку с рок-хитами детства: «Агату Кристи», «Сплина», Земфиру. Не раз все заканчивалось тем, что, утомленные многочасовым боем по батарее, соседи делегировали здоровенного амбала утихомиривать нас в тот самый момент, когда мы начинали глумливо скандировать: «Путин — наш президент». Мы откупались новым литром водки.
Еще чаще я вдруг поднимал голову от затяжки и обнаруживал, что нас в комнате трое — я, Майя и ее ухажер. Причем мое присутствие, очевидно, нежелательно. Тогда я уходил — и оставался наедине с любимым городом.
Общение, концерты, попойки и белые ночи были, конечно, замечательными. Моя жизнь в ту пору — перед моим большим рывком во Францию — подходила как нельзя лучше к последним годам и месяцам безответственности. Скоро она должна была кончиться, но я понимал, каким будет следующий этап, а Майя — нет.
При всей беспечности, при всем ее жарком желании жить, я чувствовал, что Майя потерялась. Она неслась по своей жизни вперед, ни на чем особенно не задерживаясь, всем на свете помогая, утешая, любя, потом плача. Как будто маленькая девочка, которая долго беспечно бегала по темному лесу и, уже зная, что заблудилась, стремилась еще хоть ненадолго оттянуть момент, когда она устанет, остановится, отдышится и лес обступит ее со всех сторон, склонит над ней шуршащие в высоте кроны, а девочка осознает, что совершенно потеряла дорогу назад и куда теперь идти — нет представления. Майя балансировала у порога прямо перед этим моментом. Она не имела понятия ни о своих ближайших, ни о последующих планах. Когда я пытался завести об этом разговор, когда указывал на то, что нельзя жить в мире, как будто он создан только для тебя, когда я старался пробудить в ней тщеславие — или совесть, — она отмахивалась. Меня это огорчало больше всего, ведь я искренне любил девушку.
Я вернулся жить к матери через полгода, а через год я уехал. Наши контакты с Майей почти оборвались.
Конечно, в ее занятиях был такой же сумбур, как и в личной жизни. Когда мы познакомились, она только приехала из Украины в Петербург и работала официанткой в кафе, пописывала статейки в пару газет и сайтов.
Она поступила в вуз, но нигде особенно не задерживалась, ее исключали, она восстанавливалась, пересдавала экзамены, ее опять исключали, она переводилась, опять пересдавала и так далее. После каждого года у нее возникал целый ворох новых друзей, и даже Майя сама не помнила, откуда она знает такую уйму народа. Частично вал этих людей обдавал и меня. Сейчас уже никого не помню.
Да и они не помнят.
Когда я уезжал, она числилась на дизайнерском. Конечно, ее замужество было новостью для меня.
Будучи в Париже, я периодически получал электронные сообщения от Майи. Чаще всего они были лишены смысла: вроде ни с того ни с сего она могла спросить: «Как погода в Париже? У нас дождь» или сообщить: «Я сегодня купила новое платье. Оно зеленое и прекрасно подходит к моему настроению». Меня такие заявления обескураживали: что на них отвечать?
Вдруг она пишет:
— Привет! Я выхожу замуж!
— Замечательно. Ну, совет да любовь!
— Спасибо!
Через день:
— А ты бывал в Германии?
— Нет, а что — ты собираешься?
— Да, у меня муж там живет.
— А он сам русский?
— Да.
— Ну и то хорошо.
Впрочем, я и не сомневался. Майя не могла бы выйти замуж за иностранца — не тот характер, там ведь привыкать надо. Удивительно, как она вообще решилась менять страну.
Еще через два дня:
— А ты сейчас где?
— В Париже.
— И как тебе? Домой не тянет?
— Да нет, не сказал бы. Что мне там делать?
— Не скучаешь, да?
— Нет, я постоянно занят делом. Тут не до скуки.
— А как ты решил уехать? Не волновался?
— Нет, не волновался. Взял да поехал. Я ведь учиться ехал, да и стипендия была — не на пустое место.
Она задавала вопросы отрывистыми фразами, не здороваясь. Казалось, что, выходя замуж и собираясь уезжать, она сама в ужасе от того, что делает, ведь это так не похоже на нее настоящую. Майя всегда говорила мне о любви к русскому и России, была политически грамотной, активисткой и неизменно искренне болела за свое дело. Принципиально не учила языки. Когда я ее спрашивал, о чем она мечтает, ее мысли каждый раз были одна фееричнее другой, каждый раз разные, но никогда — ни в каком виде — она не заикалась о том, чтобы посмотреть другие страны, и даже чуралась их.
— У нас такая большая страна, — только и вздыхала она, — и так много всего. Хоть бы это чуть-чуть увидеть.
Что случилось теперь — гадать долго не надо было. В силу своей способности отдаваться чувствам и увлечениям — она выходила замуж, в силу неспособности ничего довести до конца — не могла набраться решимости и холодела от одной мысли о переезде.
