Никита Немыгин - Под юбками Марианны
— Спасибо за комплимент.
— Не за что.
— Отношения у нас с ним начались очень бурные. Виделись каждый день. И даже чаще. Любил.
— Не удивительно. Ты же лучшая женщина на свете, — присовокупил я.
Галина нервно достала сигарету и, вальяжно раскинувшись на стуле, наконец сбросила самые последние ветхие одежды сдержанности. Теперь-то я узнавал ее.
— Дежурные комплименты прибереги для девочек-дурочек. Нисколечко не изменился! Все такой же ветреник!
Она отмахнулась, как от мухи.
— Съехались. Начались совместные вечера дома. Всякие там походы в магазины-кино. Дальнейшая жизнь была такой очевидной, такой понятной, знакомой. Я поглядела в эту бездну — и испугалась. Я вдруг увидела себя такой же мамашей, как мои подруги… так рано, показалось мне тогда, пусть даже и в двадцать восемь. А с другой стороны — поздно… у них уже у многих дети в школу собираются, а я как дура — только заводить хочу.
— С каких это пор тебе стало интересовать, что подумают другие?
— Да я не знаю, Даня. Тут все сложилось. И среда отвратительная, и спокойствие домашнее это идиотское. Все о нем мечтают — а как найдут — так воротит. А здесь мне всегда нравилось то, что никогда не поймешь — что тебя впереди ожидает. Это электризует, заставляет работать. У меня ведь амбиции, я человек дела. Мне эта мысль — уехать назад — начала приходить в голову, сначала немножко, а потом каждый день об этом думала. Представляешь? Надо было вернуться домой, чтобы осознать это! А меня как раз знакомые пригласили у них поработать. Работа — мечта! И ты знаешь — вдруг взяла да и подала документы на учебу, лишь бы въехать. Даже сама от себя не ожидала. Делала по чуть-чуть каждый день, собирала бумажки. Мне это делать уж не в первый раз, так что знала правила. Я подумала — ну, может, на сей раз получится! Документы приняли. Получила визу — и все!
— А что же мальчик?
— Мы, конечно, наобещали друг другу ждать, решили, что это на год-два, ради опыта, слез пролили, когда расставались. Но конечно, оба понимали, что это навсегда.
— Да ты просто не любила его. Потому тебе так кажется. Соврала, просто чтобы на душе камнем не лежало. А потом сделала все, чтобы отношения не продержались, — и совесть спокойна.
— Нет, любила, только, уж конечно, не так сильно, чтобы в России из-за него застрять. Годы-то уходят… Скоро тридцать уж.
— Это значит — не любила, — настаивал я.
— Называй как хочешь
Вот и поговорили.
Глупо. Зачем я тащился за пятьсот километров? Услышать очередную скуку про то, как сложно вернуться домой? Такими историями многие разрешаются.
— Зачем ты сейчас здесь? — не унимался я. — То ты говоришь, что ты не понимаешь жизни дома, а здесь все понятно и нет отечественной непредсказуемости, и тебе это нравится, то ты сетуешь, что, мол, как тут замечательно и неожиданно, а у нас скука и погибель. Мне кажется, ты не понимаешь ни себя, ни своей жизни. Зачем ты здесь?
Галина не заинтересовалась моими умозаключениями. Видать, она уже их обдумала не раз.
— Затем же, зачем и ты: я не знаю, где быть еще. Меня везде встречают друзья, но отовсюду гонит тоска. Как ты там говорил? «Уеду из Франции, но в Россию вернуться не смогу?» Мечусь-мечусь, а где остановиться — не знаю. Дома — я не принимаю, здесь — не принимают меня. И наоборот: дома меня не принимают, здесь — не принимаю я. Ты же из того же теста сделан, знаешь мои проблемы.
— Только не надо меня сюда приписывать, — возмутился я, — у меня все решено! Видал я в гробу эти ваши декадентские проблемы. Все потому, что реальных трудностей в жизни нет.
Галина только отмахнулась:
— Реальных трудностей вообще не существует, только тс-с-с-с, — она приложила палец к губам и посмотрела в сторону, как бы озираясь, — об этом никто не знает. А то, что ты называешь реальными трудностями, — так их не бывает только у мертворожденных младенцев. И я тебя «приписываю», — она сделала движение двумя пальцами обеих рук, — из-за того, что сейчас я — это ты. Я бросила всю эту дурацкую тоску, весь надрыв, надломленность, которые мы себе воображаем… хм! Народ-богоносец! Я стала — как ты: диалектике не чужда, но буду работать, жить, пытаться что-то сделать. Живу здесь, потому что так больше нравится. Климат приятный. Вся ересь «как нам обустроить Россию», и вся патетика мне обрыдла совершеннейше! Она и всегда мне не нравилась.
Услыхав эти слова, Эдвард был бы восхищен!
— Да я не такой же!
— Такой-такой, ты просто не знаешь еще этого. Поверь мне: я старше.
На это было нечего ответить.
— За Францию!
И мы выпили.
Мы сидели друг напротив друга. Я смотрел в ее сторону. Лицо грубоватое, куда уж там до красоты. Ссутулилась. Морщины, — не следит за собой. Движения резкие, сигарета в руке так и подпрыгивает. Я чувствовал, что должен был сказать что-то важное, но как будто все не решался.
— Я люблю тебя, — сказал вдруг я проникновенно и в это мгновение до глубины души верил, как никогда, со всею страстностью верил в то, что говорил. Сказал — и испугался. Разве так я чувствовал? Разве это хотел сказать? Разве было в моем сердце отваги сдержать свое слово? Но слово сказано — отступать было поздно. Казалось, вот сейчас она поднимет глаза, спадет со лба белая прядь волос и Галина ответит: «И я тебя люблю. И всегда любила». Скажет она это — и я должен буду отвечать за свои слова. Я готов к этому, но совсем не хочу.
Она подняла глаза, со лба упала белая прядь волос.
— Не стоит, Даня, — только и ответила она грустно, — какая любовь?
Я мысленно вздохнул с облегчением. Но в душе осталась неудовлетворенность, гадкая змея жалила мне сердце: разве такого ответа я ожидал?
Абесс
Майя была одухотворенной девушкой. Она жила музеями, театральными постановками, неординарными книгами, идеями о заботе обо всех и о каждом. Я помнил ее выходки: она танцевала под дождем босиком, подбирала на улице бездомных котят, хипповала, изъездила автостопом весь СНГ, носила всегда только юбки, водила знакомства с какими-то «малоизвестными, но безумно талантливыми» музыкантами, сама одно время занималась музыкой, живописью. Конечно, Майя бросала все эти занятия, едва столкнувшись с первыми трудностями, но из каждого из них она оставляла нечто такое, что делало ее и без того насыщенную натуру еще более многогранной. Она могла нарисовать похожий портрет карандашом, могла сносно аккомпанировать, она писала песни, сочиняла стихи, сказки, рассказы. Я читал некоторые из них — они были, разумеется, сыры, брошены на полпути, но не бесталанны. Тут мелькало удивительно меткое словцо, а там — топорно сработанное описание. Но Майя не была бы Майей, если бы могла довести начатое до конца. Ни учение, ни работа, ни искусства не дались ей. Эта девушка грела все, чего едва касалась, но сжигала все, за что пыталась ухватиться покрепче.
И тело ее было таким же жарким, для нее не существовало понятия «общественное мнение», «ханжество», «приличия», она отдавалась текущему моменту, ловила его, как будто воздух. Ее мысли никогда не были заострены ни на чем. Я думаю, что, даже занимаясь любовью, бывали моменты, когда она вдруг улетала в свой мир, отключалась от действия, ни на что не реагировала, а потом со смехом и утроенной нежностью ластилась к обескураженному любовнику.
Если уж она плакала, то доводила себя до истерики, делалась горячка, по лицу шли красные пятна, все тело сотрясали нервные всхлипывания, а дрожь покрасневших пальцев пугала и мучила окружающих.
Майя умело пользовалась своей искренностью: что бы она ни вытворила, какую бы колкость ни сказала, как бы ни нелепа была очередная выходка — стоило на лукавом личике появиться полуулыбке, а в глазах — искорке, — и все прощалось. Майю нельзя было не любить, как нельзя не любить жизнь. Ехидная, по-детски жестокая, она осознавала все это. Ни до, ни после я не встречал в своей жизни человека, которого обожали бы даже тогда, когда он делает самые непростительные, эгоистичные поступки.
Я смог познакомиться поближе с Майей, когда мне пришлось прожить у нее несколько месяцев, когда самому мне некуда было больше идти. Моя подруга снимала комнату в коммунальной квартире в Песках.
В то время у меня начались трения с матерью, потому что мне, разумеется, требовалось больше свободы, обуревали юношеские желания и порывы. Конечно, мать во все эти мысли никак не вписывалась и потому становилась помехою.
Жили мы очень скромно, в двухкомнатной хрущевке, в комнатах друг напротив друга, была еще проходная гостиная. Деньги я зарабатывал и мог сам себя прокормить, оплачивал половину коммунальных счетов, еду, одним словом, все, что требовалось, по-честному помогал матери, как мог. Но конечно, о том, чтобы разъехаться или хотя бы мне на время снимать что-то вместе с приятелями, нечего было и думать.
