Дэвид Бэддиэл - Время спать
— Вы можете нам помочь? — спрашивает Лидия. — Они заходят к нам в комнату без стука. А еще они не говорят, что нам звонили.
— Не обращай внимания, — пытается прошептать бабушка, но поскольку она уже почти оглохла, это больше похоже на глухой крик: — Это все неправда.
Я знаю, но киваю, будто слышу в первый раз.
— Ладно, дамы, — обращается к сестрам бабушка. — Раз уж мой Габби пришел, то мне надо идти.
— А у нас все вещи в Актоне!
— Ладно, до свидания, — прощается бабушка и тянет меня за рукав. Я пячусь к двери и глупо улыбаюсь.
— Молодой человек! Вы должны нам помочь!
Я беру ее под руку. Пока мы бредем по коридору, мне приходится семенить маленькими шагами, чтобы не идти слишком быстро.
— Ох уж эти сестры! — неодобрительно покачивает Мутти головой. — Чего им вообще надо? Но я так рада, что ты пришел. Что…
— Они не дают нам ходить в наш собственный туалет!
Обернувшись, я замечаю только конец палочки Лидии, который выглядывает из-за двери.
— Пойдем, — говорит бабушка, не обращая внимания на Лидию.
Мы двигаемся со скоростью примерно десять метров в час. Скорость выходящей из комнаты Лидии — примерно два метра в час. Пожалуй, это самая вялая погоня во всемирной истории.
— Они не хотят стирать вещи Лотте!
Когда я обгоняю бабушку, а потом стою и жду, у меня в голове играет увертюра к опере «Вильгельм Телль» — это единственный способ удержаться от соблазна схватить Мутти, как только она окажется совсем близко, и побежать, неся ее над собой, как знамя. Две с половиной минуты спустя мы уже у поворота. Лидия особенно далеко не продвинулась, но мне становится страшно, когда я замечаю, как из-за двери их комнаты показывается колесо кресла-каталки Лотте. Это какая-то сумасшедшая эстафета.
— Быстрее! — торопит меня бабушка.
Странно. По-моему, очевидно, что я могу идти быстрее. Лифт уже в пределах видимости.
— Это совсем рядом с Северным шоссе! Вы могли бы зайти туда завтра!
Мы у лифта. Нажимаю кнопку. Она загорается. Зачем-то продолжаю нажимать, будто от этого лифт приедет быстрее. Давай же, давай: у нас в запасе каких-то тридцать пять минут. Лифт приезжает как раз в тот момент, когда Лидия справляется с поворотом.
— Нет! — кричит она, когда видит, что мы заходим в лифт.
Честно говоря, мне немного не по себе. Даже если моя бабушка и права, когда говорит, что все это неправда, то, может быть, для Лидии Фриндель это единственная возможность сказать: «Не уходите, пожалуйста».
В лифте стоит старичок в очках с такими толстыми стеклами, что кажется, будто глаза у него вот-вот выпрыгнут и станут покачиваться на пружинке.
— А вы член совета? — обращается он ко мне.
— Не обращай на него внимания, он псих, — объясняет мне бабушка.
Старичок пристально глядит на нее. Потом говорит:
— Даже не вздумайте с ней разговаривать. Она глухая. И сумасшедшая.
Я перевожу взгляд на бабушку. Она кивает в его сторону и крутит пальцем у виска Мы образуем своего рода треугольник: они оба смотрят на меня.
— Я бы на вашем месте отвел ее обратно в комнату.
— Надо будет сказать сестре, чтобы она его забрала и отвела в комнату.
— А вы как думали? В ее возрасте с этим непросто.
— Знаешь, Габриель, мне остается только благодарить небо за то, что я не дошла до такого состояния.
Мы выходим из лифта на первом этаже и потихоньку направляемся к комнате отдыха. Посередине этой комнаты стоит огромный старый цветной телевизор «Фергюсон», который никто не смотрит. Войдя, мы обнаруживаем, что телевизор, как всегда, работает, но я не думаю, что хотя бы один из сидящих здесь пяти или шести пенсионеров жить не может без программы «Дикие кошки Новой Гвинеи». Трое стариков спят. Еще один, господин Сюсскинд, молча и очень сосредоточенно смотрит на экран, но я знаю, что его глаза видят только эсэсовца, который куда-то тащит его сестру.
— Миссис Хиндельбаум! — кричит бабушка. — Миссис Хиндельбаум!
Миссис Хиндельбаум — это еще более миниатюрное создание, чем моя Мутти, обладательница невозможно писклявого голоса и роскошных усов, за которые Сталин полжизни бы отдал. Эта добрая женщина уже мне улыбается, но бабушке это неважно.
— Миссис Хиндельбаум! Посмотрите, кто пришел! Габриель! Сын моей Айрин!
— Да-да, я знаю, — отвечает миссис Хиндельбаум. — Очень рада тебя видеть.
Они знакомы уже лет тридцать, но пусть меня черти заберут, если Мутти знает ее имя.
Миссис Хиндельбаум сидит на красном диване, обитом какой-то имитирующей бархат тканью. Перед диваном стоит кофейный столик, сделанный в античном стиле, на его стеклянной поверхности видны следы от чашек.
— Присаживайся, Габби. Хочешь чаю? — спрашивает бабушка.
Есть и пить в «Лив Дашем» я не могу. Это глупо, это предрассудки — ведь здесь очень чисто, — но сколько бы тут ни опрыскивали все вокруг освежителем воздуха, пробивается какой-то затхлый запах. Едва-едва пробивается.
— Нет, спасибо.
— Ну, — усаживается бабушка на диван рядом с миссис Хиндельбаум, — расскажи-ка нам о своей новой девушке. О Тине!
Я придвигаю оранжевый пластиковый стул.
— О Дине.
Бабушка озадаченно хмурится.
— Твоя мама точно сказала, что девушку зовут Тина.
Для бабушки она теперь будет Тиной. Если моя мама в чем-то уверена, то она как Папа Римский: родилась в Польше и не может ошибаться.
— Нет, честно, ее зовут Дина.
— Ладно, неважно, — соглашается она, явно уверенная в том, что я еще как-нибудь проговорюсь. — Мама сказала, что ты с ней уже два месяца встречаешься!
— He-то чтобы совсем два месяца…
— Надо было привести ее с собой! Я была бы очень рада с ней познакомиться!
Пытаюсь представить себе, как бы все это выглядело. Первое свидание: посещение стадиона, обернувшееся поездкой с механиком из автоклуба «Зеленый флаг». Второе свидание: посещение еврейского дома престарелых.
— Она еврейка? — спрашивает Мутти.
Я молчу. Потом делаю глупость:
— Да.
Замечательно. При случае поучу ее идишу. И скажу, что ее отец был эфиопским евреем — как же они называются?.. Ах да — фалаши.
Мутти так рада, что от счастья даже в ладоши хлопает:
— Ах, Габриель!
— Мутти, у нас все только начинается. Ничего особенного.
— Два месяца — и ничего особенного?
— Особенного — ничего.
Она глядит на миссис Хиндельбаум и пожимает плечами.
— Йося через два месяца мне предложение сделал.
Пожав плечами, она так их и не опускает, это все начинает напоминать мне финальный кадр из американской комедии положений, я даже готов в любой момент услышать музыкальную заставку «Шоу Евы Баумгарт». Моя бабушка — мастак по части пожимания плечами, хотя, если честно, весь ее репертуар состоит только из этого пожимания плечами, смысл которого сводится к вопросу: «Ну что тут поделаешь?».
— Это точно, Ева, но твой Йося всегда был таким, — замечает миссис Хиндельбаум. — Voreilig.
Бабушка кивает в ответ, печально улыбаясь.
— Импульсивным, — объясняет она мне.
Да уж, он был импульсивным во всем, кроме смерти. Я это хорошо помню: мой дедушка умирал какое-то невообразимо долгое время. Он все обдумывал, обмозговывал, все взвешивал и снова обдумывал, он перепробовал и рак, и сердечную недостаточность, и болезнь Альцгеймера, пока в итоге не остановился на тотальном разрушении организма. Слава богу, мы не католики, иначе вызванный для шестого, последнего, причастия священник выписал бы нам счет. В каком-то смысле, дедушка поступал некрасиво, потому что со смертью всегда так: ни о чем другом думать не получается; поэтому дедушку я помню вечно умирающим. Даже теперь, когда он мне снится, это не старый человек в белых одеждах, который сидит на облаке: он во вполне прямом смысле этого слова восстает из могилы, это стонущий зомби с сумасшедшим взглядом, у него полусгнившее тело, и, как и вся подобная нечисть, он просит о помощи.
— «Ребе Ошор Розенберг, раввин редбрижской синагоги, выступил сегодня с сенсационным заявлением. Начиная со следующего Шабата, все молитвы будут распеваться под сопровождение органа „Хаммонд“, на котором будет играть миссис Неста Майер, чье имя нам уже хорошо известно по работе над фильмом „Йентл, мальчик из Йешивы“, где она блестяще играла на пианино», — четко и ясно зачитывает бабушка.
Это она взяла номер «Еврейских новостей», который лежал на кофейном столике, и по обыкновению вслух прочитала отрывок из какой-то статьи. Мутти снимает очки — дужки их схвачены тесемкой, чтобы очки могли висеть на шее, — и они падают на ее чересчур полную грудь. Она поднимает глаза, снова пожимает плечами, на этот раз с легким оттенком радости, и кладет газету обратно.
— Как твоя бессонница, Габриель? Получается заснуть? — спрашивает миссис Хиндельбаум.
