Николай Фробениус - Другие места
После гибели Пальме Петтерссон обратил эту ненависть в великую преданность. Сначала чтобы подчеркнуть свою невиновность. Но она переросла в искреннее восхищение Пальме. Откуда оно появилось? Петтерссона не арестовали на месте преступления. Он носит в себе невыносимую тайну.
Убийца восхищается своей жертвой.
Петтерссон преобразил Пальме.
Пальме преобразил Петтерссона.
Петтерссон первым явился на место убийства на другой день утром, чтобы расписаться в книге соболезнований, выставленной на Свеавеген. В своей квартире в Ротебру Кристер вставил портрет Пальме в рамку и зажег перед ним свечу. Позже он всегда говорил о премьер-министре с большим уважением и преклонением. Как будто Пальме был его близким знакомым.
Может ли убийство заменить ненависть преданностью?
Может ли малое стать большим?
Почему это так занимало отца?
Почему этот фильм прокручивается в моих мыслях даже во сне?
13
Я проснулся оттого, что внизу звонил телефон. В звонке звучало скрытое предостережение, и, еще не совсем проснувшись, я сразу подумал, что с мамой что-то случилось. Однако вместо того, чтобы встать, спуститься вниз и снять трубку, я лежал неподвижно и прислушивался к звонкам телефона. После работы в подвале руки меня не слушались. Снова начала дергаться та мышца в плече, я видел, как она сокращается под кожей.
Звонки прекратились.
Я представил себе мамино лицо на больничной койке.
Вялое. Мертвое. Без кровинки. Приоткрытый рот, в углу рта виден кончик языка. На нем был пузырек. Овальный. Я смотрел в потолок и думал о ее языке. Он был в маленьких неровностях, точках. И разного цвета. Самый кончик был светло-розовый, но дальше, за пузырьком, кожа языка была молочно-белая и нежная.
Я встал и спустился вниз, не одеваясь. Ступени были холодные. Я набрал номер больницы. Стоял и слушал далекое гудение на другом конце провода. Может, это гудит какой-нибудь аппарат, подумал я, респиратор?
Голос на другом конце провода назвал свое имя.
Я кашлянул и назвал фамилию мамы. Сказал, что я ее сын. Я только хотел… хотел узнать, как она себя чувствует.
В трубке замолчали. Снова послышалось гудение.
– Сейчас, – сказала сестра. – Одну минутку.
Сердце билось у меня в горле, голова кружилась, я думал, что будет со мной, если мне сейчас сообщат страшную новость. Упаду ли я со стула и, лежа на полу с закрытыми глазами, буду слушать доносящийся из трубки голос: алло… алло? Или проявлю сдержанность? Буду спокойным. Грустным, но сдержанным. Бледным, но владеющим собой.
Неожиданно трубка ожила:
– Ей лучше. Гораздо лучше. Я только что говорила с врачом. Он сказал, что она может вернуться домой. Еще до обеда.
Я молчал.
– Алло, вы слушаете?
– Да-да.
– Ей лучше и…
– Я понял. Большое спасибо.
Я взял такси и поехал в больницу. Мама уже ждала меня в коридоре, ей хотелось вернуться домой как можно скорее.
Мы долго стояли обнявшись в этом больничном коридоре, по которому сновали люди, она прижимала мое лицо к своему воротнику. От ее непричесанных волос пахло больницей и лекарствами.
– Я сегодня проснулся рано… – пробормотал я.
Она все еще прижимала мою голову к своему воротнику.
– И что?
– Лежал и думал… я испугался, что ты умерла.
Она отпустила меня и засмеялась.
– Тебе это приснилось?
– Нет.
– Тебе всегда снились страшные сны. Не обращай на них внимания. Сколько раз я тебе это говорила. С самого детства. Не обращай на них внимания.
– Когда позвонили из больницы, я решил, что случилось что-то ужасное.
– Что такого ужасного могло случиться? Все прошло прекрасно, Кристофер. Теперь я здорова. Совершенно здорова.
Она взяла меня под руку, и мы пошли к выходу. Я вдруг обессилел, мне захотелось тут же лечь на пол и закрыть глаза, словно я лишился чувств.
По дороге домой мы заехали в магазин возле стадиона Уллевол. Я купил лотарингскую запеканку, которую она всегда любила. Салат. Хорошее растительное масло и уксус. Грубую соль. Парижский батон.
Мы ели вместе. Мама молчала.
Мне не хотелось расспрашивать ее о болезни. Обычно она сама рассказывала о своих страданиях, но теряла терпение и раздражалась, если о них заговаривал кто-то другой. Я не хотел ничего говорить, мы молчали.
Неожиданно она отложила нож и вилку. Я продолжал есть, хотя и заметил, что она пристально смотрит на меня.
– Я тут кое-что вспомнила, – сказала она. – Понимаешь… после того, как он исчез… когда все это случилось…
– Не будем сейчас говорить об этом, – сказал я.
– Будет лучше, если я все-таки скажу. Я лежала, думала обо всем случившемся и пришла к выводу, что это неправильно. Мне следовало рассказать тебе все, что я знала уже тогда. В голове у меня был сумбур. Пока я лежала и ждала результата анализов, я поняла, что это была моя ошибка. Я знаю, что должна сказать это, прежде чем все опять запутается.
– О'кей.
– Полиция обнаружила, что у него была вторая семья. И сообщила мне. Месяца через два-три после того, как он исчез.
Я кивнул, не сводя с нее глаз, но выдержать ее взгляд было непросто. Она смотрела на меня с усталым выражением лица, преувеличенно грустным. Мне не хотелось показывать ей, что мне это неприятно. Я пошел и достал из холодильника бутылку минеральной воды, открыл, налил два стакана.
– Хочешь?
– Да, спасибо.
– Пожалуйста.
Я поставил перед ней стакан, в воде пузырился углекислый газ.
– Я долго думала, что должна все тебе рассказать, но боялась. Не знала, что делать.
– Понимаю.
– Спасибо.
Я кивнул.
– Не надо больше об этом, – сказал я.
– Я только хотела, чтобы ты это знал. Тебе, наверное, неприятно, что я ничего не сказала тебе тогда. Что я скрыла это от тебя. Но я не смогла. Ты понимаешь?
– Понимаю.
– Тогда не будем больше об этом, – сказала она.
– Не будем.
– Договорились.
После еды она почувствовала такую усталость, что мне пришлось помочь ей подняться по лестнице и лечь в постель. Она опустила голову на подушку, взглянула на меня, улыбнулась и закрыла глаза.
Несколько минут я смотрел на ее спящее лицо.
Я расположился в саду, пил виски и курил. Было шесть вечера, пятница.
У меня за спиной хлопнула калитка, я вскочил и выронил сигарету в траву.
Роберт улыбался, прислонившись к калитке.
– Чем занимаешься? – спросил он.
Я смотрел на сигарету в траве. Медленно нагнулся и поднял ее. Один ее конец стал влажным.
– Что?
Он подошел ко мне. Глаза у него блестели.
– Чем занимаешься?
Он сжал кулак и ткнул меня в живот. Я выдавил улыбку.
– Да так, сижу думаю.
– О чем?
– Ну, не знаю.
Он был весел и возбужден.
– Давай прогуляемся по Фрогнерпарку, выпьем пива?
Не дожидаясь моего ответа, он поднялся на террасу и прошел в гостиную. Я шел за ним.
– Как ты узнал, где я живу?
– А мне тут нравится, – сказал он.
– Что тебе нравится?
– Дом. Стиль. Ничего лишнего. Чисто.
– Это все мамина заслуга.
Роберт сел на диван, потянулся.
– Как она себя чувствует?
– Лучше.
– Все еще в больнице?
Я кивнул.
– Она пробудет там еще пару дней.
Заложив руки за голову, он осматривал гостиную, вид в сад.
– Так что скажешь? Пойдем в парк? Выпьем пива. Что может быть лучше? Лучше, чем выпить пива в парке.
Мы шли по Фрогнерпарку. Нам навстречу женщина вела на поводке собачку. Собачка несла в зубах палку. Я посмотрел на женщину, она улыбнулась. Роберт закурил сигарету, угостил меня, мы стояли на аллее и курили. Оглянувшись через плечо, я увидел, что женщина зовет собачку. Та бегала в кустах и искала свою палку.
– Твоя мать жива?
Роберт кивнул. Его возбуждение немного улеглось. Чудной какой-то, подумал я. То болтает без умолку, то за полчаса не проронил ни слова.
– Я довольно долго отсутствовал, – сказал я. – Я путешествовал. Она ничего обо мне не знала.
Он смотрел на меня, но молчал. Я хотел, чтобы он что-нибудь сказал. Разве старшим братьям положено молчать? Они должны комментировать. Иметь свое мнение. Все знать лучше. Но он молчал.
– Я не знал, что она больна, – повторил я. – Ведь меня здесь не было, я путешествовал.
– В кафе ты сказал, что у нее ничего серьезного.
Я помнил, что солгал ему тогда в кафе. Но теперь мне не хотелось выглядеть перед ним лжецом.
– Я солгал, – смеясь, сказал я.
– Зачем?
– Мне не хотелось говорить об этом. О ее болезни. Но это неправда, она серьезно больна.
– И насколько серьезно?
Я пожал плечами.
– Где-то между пустяком и смертью?
– Что-то в этом роде. Только я не могу говорить об этом.
– Понимаю.
– Меня долго не было. Я не звонил. Не писал.
Я пожал плечами. Откинул голову и пустил дым в ветки над головой.
Роберт, похоже, не собирался прерывать молчание.
– Сам не знаю, почему я уехал. Мама была уверена, что мне что-то известно об исчезновении отца. Я видел это по ней. Замечал. Разумеется, она об этом не говорила. Но я замечал. Она всегда как будто ждала, что я вот-вот расскажу ей, что с ним случилось, куда он уехал, почему. Она была уверена, что отец открыл мне эту тайну. Была уверена. Когда я приходил домой, она встречала меня ждущим взглядом. Всегда скептическим. Но не говорила ни слова. И этот ее взгляд… В каждом моем слове она подозревала скрытый смысл, как будто это был тайный код.
