Йозеф Винклер - Кладбище мертвых апельсинов
Глядя через стекла аквариума, в котором плавало десять тонких, как листочки, рыбок, чья окраска напоминала арестантскую робу, я сквозь витрину зоомагазина и окно стоящего у светофора полицейского автомобиля увидел карабинера. Прежде чем я успел разглядеть его профиль, он повернул голову и через стекло автомобильного окна, витрину магазина и два толстых стекла аквариума с тонкими рыбками, окраска которых напоминала арестантскую робу, профессиональным взглядом зафиксировал в памяти мое лицо. Справа и слева к верху аквариума, спереди и сзади полицейской машины из белых трубок двумя маленькими беззвучными фейерверками поднимались пузырьки кислорода. Звезды этих фейерверков сталкивались с небосводом и лопались.
●●●
На площади Республики я вновь увидел одетого в черное старого трансвестита – покровителя уличных мальчишек, – который бодро шагал с молодым человеком под аркадой и ел на ходу конфеты «Mon Chéri» из открытой коробки. Время от времени он подходил к прохожим и совал им под нос коробку, предлагая угоститься конфеткой. Испуганные туристы, отпрянув, быстро шли дальше. Затем, когда по площади Республики к улице Национале с включенной сиреной проехала «скорая помощь», я увидел, как сотни голов одновременно повернулись на вой сирены, и вспомнил, что ребенком, когда видел несущуюся с включенной мигалкой машину «скорой помощи», становился на колени на обочине дороги и молился. Иногда через матовое стекло щелевидных окон машины красного креста я видел одетую в черное монахиню, прижимавшую распятие к груди умирающего. Однажды я и Фридль Айхенхольцер, в белом облачении церковных служек, шли в дом священника за мирром для помазания новорожденного при крещении, которое священник забыл дома. Когда мы переходили улицу, по ней проезжала «скорая помощь». И мы тотчас же, в наших белых ризах, встали на колени прямо на асфальте и, перекрестив лоб, рот и грудь, начали молиться: «Святой Ангел-хранитель мой, вразуми меня, пребудь со мною во всякой нужде моей, избави меня от греха и введи меня в Царствие Небесное. Аминь».
По виа Венето, высоко держа в руке розы, в рваных домашних тапках и длинном, волочащемся по асфальту халате, плелась старая цыганка, которая постоянно выкрикивала: «Cinquecento! Tu sei un cavalière!» – говорила она проходящему вместе с женщиной мужчине, который замотал головой. «Cinquecento!» – из ее почти беззубого рта раздался высокий, надтреснутый голос. Она положила на остатки открытого кофе одну-две розы, сунула в карман своего халата деньги, затем подошла к другим столикам, чтобы предложить свои розы там. Она поковыляла со своими цветами на другую сторону улицы, положила пару роз на накрытый стол и снова закричала: «Cinquecento, soltano Cinquecento!» На углу улицы Ломбардо она столкнулась с проституткой. «Antonella», – закричала цыганка, засмеялась и протянула ей розу. Антонелла подошла к цыганке, открыла сумочку, вытащила из нее банкноту и дала цыганке, не взяв у нее розы. Повернувшись ко мне, она спросила, не хотел бы я пойти с ней: «Andiamo! faccio benissimo, andiamo!» Сидя в темноте на ступеньках крыльца и положив на колени непроданные розы, цыганка смотрела на ярко освещенную виа Венето, пока ее голова не упала на грудь и она не заснула. Пару лет спустя, зимним вечером, скрючившись, без сознания, замерзая, она сидела на лестнице церкви, куда входили и выходили люди, которые пили приготовленную монахом святую воду, молились и вносили пожертвования. Прошло много времени, пока не приехала машина «скорой помощи», и санитары, пощупав ее пульс, стали будить недвижно сидящую на церковной лестнице женщину. Санитары позвонили в больницу, чтобы узнать, могут ли они везти ее в больницу. Почти полчаса я сидел рядом с поте-. рявшей сознание старой цыганкой на лестнице, пока из больницы наконец не позвонили и сказали, что можно везти ее к ним. Через пару месяцев я снова увидел ее на виа Венето, одетую в черное, с платком на голове, с парой роз в руке.
Пожилой грязный мужчина, все время разговаривавший сам с собой, носивший в руках полиэтиленовый пакет без каких-либо рекламных надписей и волочащуюся за ним на веревке большую канистру от оливкового масла, разлегся, выставив свой грязный зад, на крышке от картонной коробки прямо на станции метро. К нему подошел полицейский и несколько раз ткнул его сапогом с засунутой за голенище шариковой ручкой. Мужчина проснулся, потерянно озираясь, и стал собирать свои пожитки. Как-то раз он разложил свое барахло, которое постоянно таскал с собой, прямо посередине зала вокзала Термини, улегся нога за ногу между снующими туда-сюда людьми и, разговаривая сам с собой, стал разглядывать лица прохожих. Другой раз я видел его в том же зале гордо вышагивающего и страстно жестикулирующего в окружении цыганок. Еще раз, идя на рынок на площади Виктора Эммануила, я увидел его стоящим у уличного фонаря, к которому он прижал оранжевую пластиковую корзину и писал, экономно используя бумагу, какую-то записку, положив ее на оранжевую крышку корзины. Подойдя ближе, я понял, для чего он постоянно носил с собой канистру от оливкового масла. Маленькое отверстие канистры было перепачкано человеческим дерьмом и засохшей мочой. Он оправлялся в канистру от оливкового масла, которую постоянно таскал с собой по Риму. Он оставил корзину, подошел к витрине супермаркета напротив Санта-Мария-Маджоре и уставился на выставленные в ней детские игрушки и, бормоча себе под нос «Giocattoli per bambini!» (Игрушки для детей), пошел с грязными разводами на руках и лице, со своими грязными полиэтиленовым пакетом и канистрой, на вокзал Термини.
Золотарь из «Признания маски» Юкио Мисимы напоминает мне фрау Вальтер и фрау Бергер из моей родной деревни, которые, стоя у выгребной ямы на заднем дворе арендуемого ими дома, черпаком с длинной ручкой наполняли дерьмом бочку золотаря. Пара лошадей отвозила фекалии на поля крестьянина, сдававшего им дом.
Человек, спускавшийся с холма, был молод, со свежим цветом лица и сияющими глазами. На его лбу для защиты от пота красовалась грязная повязка. Он подошел к нам, неся через плечо палку, на которой болталось ведро с дерьмом. Мужчина ловко балансировал им при ходьбе. Готтфрид Бергер, мать которого была вынуждена черпаком на длинной ручке выгребать фекалии из отхожего места и с которым мы, детьми, долгие годы прислуживали в деревенской церкви в Камеринге, стал убийцей и, чтобы его не смогли учуять полицейские собаки, спрятался в такой выгребной яме. Цюснер, сдававший дом семье Готтфрида, стал щупом простукивать испачканные дерьмом балки, затем поднял крышку над выгребной ямой и посмотрел в перепачканное фекалиями лицо убийцы. Капли дождя падали на поверхность выгребной ямы и на его измазанные дерьмом соломенные волосы. Готтфрид Бергер медленно открыл рот и с трудом произнес: «Я готов ко всему!»
Под шум дождя я заснул с карандашом в руке и записной книжкой на груди. Меня разбудил удар грома. Я поднял упавший с постели на пол карандаш и записал в записную книжку с изображениями облаченных и высохших тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо, что мне снилась упавшая на натянутый острый стальной трос и разрезанная им пополам цыганская девочка. Верхняя часть ее тела лежала на земле, а нижнюю я, громко смеясь, держал в руках, как раз в тот момент, когда был разбужен ударом грома и с бешено стучавшим в груди сердцем приподнялся на кровати и уставился на стеклянную балконную дверь спальни.
Перед скотобойней на Кампо ди Фьори худой полуслепой старик нажимал на педаль переделанного в точильный станок велосипеда. При каждом нажатии педали начинало крутиться множество связанных цепями передаточных колес, приводя в движение шлифовальный круг. Два-три раза в секунду из резервуара на раскаляющуюся рабочую поверхность шлифовального круга капало несколько капелек воды, лишь закуривая сигарету, он переставал нажимать на педаль. Точильный камень замедлял движение, но капли воды продолжали падать на него с тем же интервалом. Сколько же «точильных» километров проезжал он на своем стоящем перед римской скотобойней велосипеде, переделанном из велосипеда?
Облаченный в ризу епископ, во время войны служивший капелланом и научившийся там убивать, ударил ножом свинью по шее сначала вертикально, а потом горизонтально. Пока кровь свиньи, брызгая на красное одеяние епископа, стекала в корыто, ее рыло превращалось в лицо деревенского батрака. «Надень на нее намордник! Никто не должен смотреть в глаза истекающей кровью свинье!» – закричал кто-то. Была сделана маска из жести и надета на лицо Фритца, работника Кробатов. Жена Кробата, у которой он работал тридцать лет, взглянув на лежащую на брюхе тушу свиньи с головой батрака в маске, плача, выбежала вон. Потом всплыло три белых павлина, и художник сказал: «Деревенские убивают даже павлинов!» Убегающая свинья положила свои человеческие руки на лицо, чтобы никто не почувствовал ее последнего человеческого вздоха, исходившего из отверстий для ноздрей, проделанных в маске.
