Роман Солнцев - Красный гроб, или Уроки красноречия в русской провинции
– Да что он может?.. – воскликнула Татьяна. И, пометавшись взглядом по комнате, вдруг расширила глаза. Сейчас будет врать, Углев помнил эту ее привычку.
– А вы знаете, что супруга ваша гуляет с директором библиотеки?
– Сейчас, по улицам? – как будто не понял Углев. – Пусть.
Татьяна, громко топнув ножкой, убежала. Игорь привычно улыбнулся старому учителю:
– Не берите в голову. Ну их, баб, в болото, как говорит Анатолий
Янович. И чего завелась? Да куплю я ей новые слезы, – и, увидев по выражению глаз старика, что тот не понял, раздраженно пояснил: -
Грабанули ее… вечером сунулась в разменку, подошел, говорит, симпатичный фраер, улыбается: я разменяю хорошо… – и она, как во сне, с ним за угол… отняли баксы, а главное, серьги сняли, а там,
Валентин Петрович, настоящие были, “изюмы”… она-то всем рассказывала, что настоящие в сейфе, а эти – стразы… говорит, так и сказала парням, а они: нам все равно. Думаю, кто-то из наших навел…
– Ченцов без приглашения сел на стул, помолчал, сжав розовые губы, которые от этого стали похожи на мясо креветок, которыми Ченцов как-то угощал. – У меня пара вопросов… поможете? Я вот надумал деньги на церковь дать… строят новую на окраине… Как называть главного там, нашего Ипполита?
– В своем кругу – владыка. А вообще-то, ваше преосвященство.
– А святейший или как там?
– Святешейство? Это к патриарху так обращаются.
– Точно?
– По-моему, точно.
– По-моему… или вы не знаете? – Голос у Игоря стал напряженней. – Вы все знаете. Не хотите помочь?
– Да правда же, хочу, – уже удивленно отвечал Валентин Петрович. И тоже сел, внимательно разглядывая молодого человека.
– Мне нужно с ним лично поговорить, понимаете? Я сказал помощникам, что бабки дам, думал, сразу к нему поведут, а один вроде мышки с хвостом: вы крещеный? Говорит, суров наш Ипполит… в церкви-то бывали? Я зашел… Валентин Петрович, как там что называется?
– В храме?
– Ну, где же еще? – уже почти зло торопил Игорь, елозя белыми ботинками по полу. – Вот как зайдешь…
– В центре восточная, главная часть вроде комода – престол. Это часть алтаря. За престолом иконостас. Место за престолом называется горним местом. Тут же ризница, там разрешается бывать только мужчинам.
– Ясно, дальше!
– А что вас интересует? Одежда священнослужителей? Как называется какая молитва?
– Пока предметы. Вот как зайдешь…
– Предметы… Перед иконостасом приподнятая часть, ну как сцена, это солея. Выступающая полукружием часть солеи – амвон. С амвона произносят проповеди. Что еще? – Углев задумался. – Предметы…
– Ну?! Валентин Петрович!
– Да, Царские врата. Это двустворчатые двери напротив престола.
Обычно на них висят иконы Благовещения и четырех евангелистов. Вам сказать кого? Матфея, Луки, Иоанна… – Углев смутился. – Кто же еще четвертый?
– Да, кто четвертый?! – Игорь взвинченно смотрел в лицо учителю, хотя ему вряд ли это было так необходимо знать.
– По моему, Марка… или Петра? – окончательно смутившись, Валентин
Петрович жалобно пробормотал: – Вы имейте в виду, я хоть и крещеный человек, однако в религиозной сфере не самый образованный. Вы у попов бы и спросили.
Игорь сквозь зубы выругался.
– Неудобно, тут же донесут. А этот, который как мышка, смотрите: наш
Ипполит суров…
“Зачем ему Ипполит? – подумал, закуривая, Углев. – Ну, хочешь перевести деньги – переведи. Или хочет в особо тяжких грехах покаяться? Интересно все же, как он такие большие деньги заработал?
Ведь умом особым не блещет”.
– А вот скажите, – безо всякого перехода спросил Ченцов, – если бы я был поручик, а обращался к генералу? Ваше превосходительство?
– В царской армии?
– Да при чем тут царская… Сейчас!
– Сейчас… товарищ генерал.
– Все-таки товарищ? – неприязненно спросил Игорь.
“Да что с ним? – Валентин Петрович тяжело поднялся. – Как он нахально говорит со мной! А еще недавно льстили со своей Татьяной, изображали преклонение. Смешно!”
– Да, товарищ генерал, – он старался отвечать уже как можно более сдержанно, как будто говорил с больным. – И флаг красный в армии.
– Это я знаю! – раздраженно отвечал Игорь. И вдруг – это было видно, – сам себя переборов, улыбнулся во всю свою светлую мальчишескую улыбку, вскочил. – Ладно. Будем работать. Мы победим.
Тоже не лыком шиты. До свидания, Валентин Петрович.
Углев долго сидел, глядя в мутное окошко своего деревянного домика, в сторону мелкого сосняка, на угасавший закат, который менял свой цвет в зависимости от того, как шевельнется Углев, – стекло волнистое. О, жизнь, о, настоящие слезы, а не ваши изумруды! К чему все это? Наверное, наглый мальчик хочет обратиться к архиепископу в шутку как к генералу. Примитивный мальчик. Богатый, как Крез, мальчик.
Он давно столько не курил. Пойти домой? Наверное, милой Маши нет. А может, и вправду она не у подруги, как сказала Татьяна, а гуляет где-то со своим директором, мужчиной с роскошными усами и бархатным баритоном. Поработав в школе, недавно снова вернулась в библиотеку.
А у нас, сказать правду, понемногу к старости стало нарастать непонимание. Или это всего лишь усталость выставляет острые локоточки, мешая нам обнять друг друга?..
23.
Он женился на ней наобум, видел: славная, честная, чистенькая молодая девушка, воспитанная на патриотизме и идиотизме века, но искренняя во всем этом своем патриотизме и идиотизме.
На днях опять начала плакать – с вечера до утра глаза на мокром месте. Валентин Петрович сообразил: наверное, о сыне вспомнила, да, он погиб в июне. Надо бы с Машенькой максимально нежнее быть, но у
Валентина Петровича лицо словно расклеилось, в добрую улыбку не соберешь, и только речь по привычке внятная… Можно, конечно, Бунина вслух почитать, она любит, но только еще больше взволнуется… а что-то свое сказать успокоительное – все опять покажется глупым и подозрительным… О жизнь филолога!
Сама она с каждым годом становится все более странной. Недавно, придя поздно (сказала, что была у подруги), за ужином, проницательно оглядев мужа, понурого, задумавшегося, пробормотала:
– Не знаю, как сейчас, а женился ты на мне без любви.
– Почему ты такое говоришь? – У него хлеб застрял в глотке.
– Ведь правда?
– Что за глупость? Как это может быть правдой?
– Сам же однажды признался: в твоем лице люблю всех женщин… таинственное признание.
Опять эти допросы. Может быть, она серьезно чем-то больна и не говорит об этом? Углев посмурнел, сжал чашку – вот-вот хрустнет.
– Это не так, – ответил он как можно более размеренно. – Я тебя полюбил… с первой минуты… как увидел в школе, в этом бедном платьишке, в нелепых туфлях с бантиками…
– Оставь в покое мое бедное платьишко. Хочешь сказать, что пожалел?
– Да нет же! Я сказал тебе в первую же минуту…
– Помню. Ты сказал, что любишь как любую красивую женщину…
– Во-первых, я пытался от смущения острить. Во-вторых, я же сказал: как любую русскую красивую!
– Есть разница?
– Несомненно. Красивые русские женщины наши – бескорыстные, добрые…
Ты ж согласна, в каждом человеке спит талант? Точно так же в каждом человеке спят красота и благородство.
– Перестань грузить эти слова. У меня от них начинает болеть голова.
Значит, мог точно так же жениться на любой другой… Ведь так?
Углев молча смотрел на увядающую свою милую жену.
– Знаешь, что? – осердился он уже на себя, на свои неточные все же слова, сказанные когда-то. – Есть же и судьба, черт побери. Просто так и об камень не споткнешься: он должен лежать там, в свое время и на нужном месте.
– Что, что?! – спросила она. – Что-то про камень…
Он долго молчал, потом глухо буркнул, неизменно смущаясь при этих словах:
– Пойдем лучше в койку…
Маша опустила глазки, как тоже всегда делала. Хотя к зрелым годам, конечно, эти светлые глазки стали более зоркими.
– Что? – теперь уже спросил он.
– Да, я окончательно поняла… ты совершенно перестал обращать на меня внимание, – с горькой обидой заключила она. – Ты перестал дни считать. Сегодня никак.
Он пожал плечами.
– Ну, ладно. Не сердись.
– Всего-то? Тебе легче будет спать.
– Опять! Ну почему, почему так говоришь?!
– А артистка, которая приезжала? – вдруг звонко напомнила Маша. – В длинном бархатном платье! Ты ее вон откуда достал… ты к ее приезду комнату побелил… вот ты кого любил! И уж если бы она тебе такие слова сказала… что у нее… ты бы зубами заскрипел!
– Брось! – уже начал печалиться и сердиться Углев. Она явно глупеет к старости. – Во-первых, я ее не любил. Я театр любил. Любая тряпка на сцене, красиво освещенная, может золотой показаться. Впрочем, она хороший человек… наивный…
– “Как все русские женщины”…
– Да, да! – возвысил свой глуховатый голос Углев. – Поверила пьяному мужчине… поехала… Но самое странное, у нас ничего с ней не было ни в том городе, ни здесь!
