Валерий Вотрин - Жалитвослов
Одинцов стал излагать свои соображения, но Скоморошенко его перебил:
— Только под псевдонимом!
— Дай до конца-то досказать, — произнес Одинцов. У него были знакомые в итальянском посольстве, через которых он несколько раз получал книги из Италии. Кажется, на них можно было полагаться. Тут Скоморошенко перебил его снова, глаза его горели:
— Придумал!
— Что придумал? — не понял Одинцов.
— Псевдоним! — восторженно заорал Скоморошенко. — Под которым печататься!
— Э-э… какой?
— Конвольвулус!
— Чего?
— Неважно… я приму этот псевдоним… они там все попадают, старик, это я тебе точно говорю!
Одинцов понял, что пересказывать свои планы бессмысленно. Поэтому они уговорились, когда будут готовы рукописи для передачи, и разошлись. По дороге Одинцов улыбался, вспоминая, какие глаза были у Володьки, когда он придумал свой будущий псевдоним. Надо будет глянуть, что это слово означает…
Два месяца от Скоморошенко ничего не было слышно. Сроки, о которых они уговорились, давно прошли. Альберичи опять писал о Мартине V и о Констанцском соборе. Конгресс, на который приглашали Одинцова, перенесли на начало следующего года, и вообще было похоже, что туда поедет заведующий кафедрой. Одинцова это даже не расстроило, он с головой ушел в работу. Лукавый кардинал Наполеоне Орсини снился ему по ночам.
Скоморошенко заявился в одно воскресенье. С порога завопил:
— Не передается вдохновенье, но можно рукопись передать!
Каковая была при нем — объемистая папка, кое-как завязанная на слишком короткую тесемку.
— Галька по ночам печатала, — орал Володька. — Герой, вернее, героиня! Я, говорит, для вечности тебя спасаю. Будешь издан на родине великого Микеланджело да Винчи и Рафаэля д’Аннунцио!
«Значит, все-таки Галька», — подумал Одинцов и сказал, сдерживая улыбку:
— Да ты подожди еще, может, не примут.
— Как это не примут? Обязательно примут! А если не примут, я напишу самому председателю итальянской компартии, чтоб нашел управу в виде перманентной революции на голову продажных акул издательского бизнеса.
— Ну тебя, — махнул на него рукой Одинцов. — Давай сюда рукопись. На днях отволоку в посольство.
— Вот они, герои нашего времени, — сказал Володька, смахивая воображаемую слезу. — Помогают бедным поэтам. А нет ли у тебя, скажем, трех золотых сольдо — по сольдо за одну корочку бородинского…
Одинцов, не дослушав, вытолкал его из квартиры и сел смотреть рукопись. Скоморошенко дал все, что у него было, иными словами, все написанное, все семь изборничков. Все было очень аккуратно перепечатано и прошито толстой суровой нитью. Героиня, вспомнил Одинцов, внутренне соглашаясь. И допоздна он сидел за столом, то разражаясь хохотом от издевательской «Оды опоросу», то покрываясь мурашками от страшной поэмы об Уголино. Своего последнего произведения Скоморошенко, по-видимому, еще не закончил, потому что в папке ничего похожего не было.
Он решил не звонить в посольство, а просто явиться туда. Рукопись он оставил дома, запер в ящик стола. На его счастье, знакомый сотрудник посольства оказался на месте. Это был толстенький, очень жизнерадостный миланец, помощник торгового атташе. Узнав, чего хочет от него Одинцов, он посерьезнел, но согласился помочь не раздумывая. Они договорились, что Одинцов принесет рукопись завтра. Так что на следующее утро Одинцов уже был у него. Итальянец внимательно осмотрел папку, заглянул внутрь и сказал, что уже дня через три пакет будет в Италии. Одинцов оставил адрес и телефон Альберичи, и они распрощались. Вечером он позвонил Скоморошенко и обиняками рассказал обо всем, что произошло.
— Он передал стихи в итальянское посольство! — сразу же заорал Володька кому-то рядом. Послышался одобрительный гул.
— Трепач ты! — в сердцах бросил Одинцов и повесил трубку. В тот вечер он долго не ложился. Что-то мешало ему уснуть. Он прислушался к себе — может, это страх? Он боится? Нет, он не боялся и не жалел о том, что сделал. Спать ему не давало возбуждение. Он понимал, что совершил сегодня поступок, эхо которого будет еще долго звучать. Почему-то он был уверен, что итальянцы напечатают Володькину книгу. И когда он дошел до этой мысли, то неожиданно для себя успокоился и быстро уснул.
Тогда-то это и произошло.
Через три дня он возвращался с работы. Было уже поздно, лампочка на первом этаже не горела, он споткнулся и чуть не расшиб лоб об ступеньку. Чертыхаясь, звеня ключами, он добрался до своей площадки.
Она сидела на ступеньках возле его двери, положив руки на колени, с прямой спиной. Когда Одинцов появился на лестничной клетке, она легко поднялась, и он увидел, что она высока, очень красива и одета в нечто вроде пепельно-серого хитона. В ней было что-то царственное, и он растерялся, это осознав, ибо не знал, что она может быть такой.
— Здравствуй, Одинцов! — произнесла она с улыбкой и протянула ему руку, прямо, по-товарищески.
— Здравствуй, Свобода! — пролепетал он.
Рукопожатие ее было крепко, она чуть встряхнула его руку.
— Ну, говори, какой ты меня представлял? — спросила она.
Одинцов еще искал ответ, растерянно улыбаясь, а она уже сказала:
— Ну что же мы на пороге стоим? Веди внутрь.
Он был в такой растерянности, что беспрестанно ронял ключи. Она с улыбкой взирала на это. Похоже, ей нравилось, что кто-то при виде ее так теряется. Наконец, она взяла ключи из его беспомощных рук, быстро, уверенно отперла дверь и первой вошла внутрь.
— Хорошо живешь, Одинцов, — произнесла она, оглядывая комнату, стол, шкафы с книгами. — Свободно. Пишешь что-то?
— Диссертацию, — ответил он, справившись с собой.
Она кивнула, увидев титульный лист.
— Интересная тема. И что тебя на нее подвигло?
Помолчав, он ответил:
— Ты.
Она засмеялась.
— Это единственно правильный ответ, Одинцов. Говорить будем завтра, я хочу спать. Лягу здесь.
И она указала на диван возле письменного стола, на котором Одинцов обычно спал сам. Одинцов вздохнул и отправился на поиски раскладушки.
Рано утром она разбудила его. Была суббота, святой, праздничный день, когда он обычно отсыпался, и сначала он не понял, кто будит его. Свобода стояла рядом с его, как ночью выяснилось, донельзя скрипучей раскладушкой, свежая, причесанная и улыбалась белозубо.
— А ты спишь, оказывается, долго, Одинцов, — произнесла она. — Я тебя уже полтора часа дожидаюсь. Пойдем, говорить будем.
И она чуть ли не потащила его на кухню. По пути он высвободился, что-то бормоча о безотлагательных делах, и юркнул в санузел. Здесь он долго стоял, глядя на себя в зеркало. Физиономия была несвежая и небритая. Он почистил зубы, умылся, — и с какой-то отчетливостью понял, что на кухне его ждет Свобода.
Она действительно была там — сидела на стуле, положив руки на колени, с прямой спиной. Он вошел, и она улыбнулась.
— Э… доброе утро, — сказал он, мучительно пытаясь улыбнуться в ответ.
— Ты молодец, Одинцов, — заявила она без обиняков. — И ведь кто бы мог подумать? Ну, пишешь стихи. Кто их сейчас не пишет? Ну, тему для диссертации выбрал необычную, это тоже о чем-то говорит.
Одинцов понял, что больше никогда не будет писать стихи.
— Это ведь не повод, — продолжала она. — Тебя, может, на совете зарубят. Всех рубят, кто с необычными темами. Это называется — запрет на свободу самовыражения. И тут ты переправляешь рукопись этого Скоморошенко за границу. То есть находишь интересный, малоиспользуемый путь. Путь к свободе. И не для себя, заметь, — для другого человека. И получаешь при этом удовлетворение, я бы сказала, глубокое удовлетворение. Совершив этот поступок, ты в моих глазах определенно вырос.
Одинцов стоял перед ней, как водой облитый.
— В Италии рукопись уже получили, — произнесла она и звонко расхохоталась. — Ты, небось, и не понимаешь, Одинцов, что натворил. Ты способствовал созданию демократического общества! Забил еще один гвоздь в гроб мрачного антинародного режима! Внес вклад в дело мира во всем мире!
Одинцов даже и не знал, что сказать.
— А что, в Италии уже рукопись получили? — переспросил он, чувствуя себя полным кретином.
— Получили! — радостно вскричала Свобода. — И уже прочитали! И будут печатать! Под псевдонимом, разумеется, ведь под своим именем там печататься опасно, это каждый начинающий писатель знает.
— Под псевдонимом, — повторил Одинцов. — Да, он себе такой псевдоним выбрал…
— Конвольвулус, — подхватила Свобода. — Это значит «вьюнок». Очень, очень удачно!
— Да? — с сомнением спросил Одинцов.
Свобода кивнула, и тут же лицо ее стало серьезным.
— Ты совершил поступок, Одинцов, — сказала она. — Но этого мало. Сказавши «а», необходимо сказать и «б». Теперь у тебя есть авторитет, есть связи. У меня на очереди люди, которым тоже необходимо напечататься там.
