Юрий Алексеев - Алиса в Стране Советов
— Вот пусть и сидит жопой к печке, — указал бунтарю место Кузин. — Тоже мне, понимаешь, распелся, как в «петушке»[61] без козыря — сам лечу, других качу, плакать — так вместе!
— Un cafe! — попросил Иван повара, чтобы на кухню услать, в спор напрасный не ввязывать. А сочинителю обидных декретов с подковыкой сказал: — Не подрывайте идею равенства, Кузин!.. Сделать всех скопом счастливыми невозможно, а плачущими — сколько угодно. Это неоднократно проверено практикой.
— А на хрена им такая практика? «Кубарики» оторви и брось какой весёлый народ, — заступился за островитян Кузин. — Они же сутками пляшут и горя не знают. Сплошная ярмарка в будний день.
Иван согласно кивнул головой:
— С первого взгляда и мне всё здесь пришлось. До зависти! Нет, не пальмы, там, небоскрёбы, красавицы женщины, а именно вольный дух праздника, доброжелательство, полное нежелание, чтобы у соседа корова сдохла. И не было в них этого страха-опаски последнее потерять, устроить битву-побоище на меже, когда и делить-то нечего. Они себя не придумали, Кузин, они по-детски естественны, мило проказливы. Всё это так. Но их начали пропускать через некий «Артек». Вам часом не доводилось видеть политизированных сопляков? О, это зрелище! С деревянным ружьишком это уже не мальчишечка, а представитель детской организации, не шалун, а организатор игр. А речи послушать, так сплошняком Маркс — Энгельс — Павлик Морозов; не мальчик-с-пальчик, а резервист, подпасок партии. И вот когда такому ребёночку ещё и спички дают с намёком подпалить Континент, очистить его для «Артеков», счастливому детству — каюк. Счастье начинают искать в могуществе — а нужно оно им? — государства. Цель жизни подменяется модусом жизни, общественным суррогатом, когда люди всё готовы отдать, всем пожертвовать, чтобы потом крохами, дольками получать отданное, но уже в виде благодеяния — со двора и полкило в руки.
— Так это моя додумка, я же так говорил! — обрадовался неизвестно чему Кузин. — И всё-таки… всё-таки кому это нужно?
— О, Господи! — отчаялся отвязаться Иван. — Да в любой развесёлой стране есть люди обиженные, ущербно надломленные, приниженные…
— Ну так и что?! — в крик перебил Кузин. — Есть, были и пусть! Горбатого и коленкой не выправишь.
— А он и не хочет того!! — удвоил шум раздражённый Иван. — Мечта горбатого — это страна верблюдов. Пусть всем колючки, но поровну.
Иван хотел ещё кое-что добавить, но тут из кухни послышалась ответная перебранка, из коей следовало, что кофе кончился, куда-то запропастился, после чего наступило злое затишье и сменилось пением «Интернационала».
— Часы? — всполошился Кузин, запястье пальцами обхватив. — Второй день нигде не найду, а?
— Да в верхней ванной они, где туалет заклинило, — навёл Иван. — Вы уж совсем, право! Нельзя же всё так увязывать.
Кузин зарделся и, чтоб смущение покрыть, сказал ворчливо:
— Во поют, а туалет пятый день не работает.
— Да кто же будет пачкаться, когда все равны? — вздохнул покорно Иван. — Все революции, Кузин, невольно противоречат канализации…
— Как? Как вы сказали? — упал сверху, с лестничного пролёта, голос Мёрзлого, и по тону вопроса можно было вполне догадаться, что негодяй подслушивает давно и небезрезультатно. — Кстати, приятного аппетита вам не успел пожелать. Вы уж меня извините.
— И Вам также — приятного аппендицита, Пётр Пахомович! — сгрубил неприязненно Кузин. — Вам на балкон ножик, вилку подать, или как? Ишь как ловко на верхотуре устроились. Навряд ли что мимо рта пролетит.
Наружно стойкий к любым каменьям Мёрзлый выслушал эскападу с терпеливым вниманием, сожмурившись и со склоненной к Кузину по-отечески головой.
— Вас утомило ночное дежурство, майор, — сказал он, не открывая глаз и как бы обдумывая дополнительные причины. — Иначе трудно понять вашу нервозность.
— Да? А мне вот вообще не понять, чем вы среди нас занимаетесь? Чем!? — удвоил нервозность Кузин.
Абстрактность вопроса несколько взволновала Мёрзлого. Его занятия на героическом острове были и впрямь сомнительными. На лётной базе он не появлялся, от стрельбищ отлынивал, зато ускакивал каждый день куда-то с портфелем, а вечерами слонялся из дома в дом и как-то тонко приклеивался к компаниям — заботился, не нужен ли переводчик, сопроводитель в город, консультант в денежных затруднениях или просто опытный друг, до тонкостей знающий, чем утешить себя на чужбине и где сыскать приватно врача, если накладка случилась. Особенную опёку он проявлял к опившимся «русским молоком», всячески норовил отвести в туалет — поблевать, облегчённо разговориться. Увы, успехи его были аховыми. Одежду ему исправно пачкали, а дальше встревал закон: каким там ядом не напои, трезвому приставале от пьяного проку ни станет. Обученный ненавидеть всё непонятное, тверёзых наш человек и в туалете подозревает в зловредных намерениях не только в душу, но и куда похуже залезть. И всякими там: «Руку, товарищ! Идём, чего покажу!» — его не купишь, и душу тебе, коли у тебя ни в одном глазу, он не откроет, не изольёт. С того и тщетны усилия наших врагов. И если кто в том сомневается, бросьте пить. Попробуйте! И вам не сможется на откровенность с кем-нибудь поговорить. Косым прищуром вам и знакомец, и незнакомец ответят.
Косые взгляды достаточно исцарапали Мёрзлого. Но кожа его была задублена и толста.
— Странные вы задаёте вопросы, Кузин! — сказал он, выставив на перила портфель. — Задание нам задаёт командование. Я вот деньги иду сейчас получать. Новые. Послереформенные.
— Ага, п-понятно, — с ехидным злорадством выцедил Кузин.
— Да не «ага», а для всех, — уточнил Мёрзлый. — Или вам они не нужны, Кузин? Так я могу и в фонд Мира.
— Помилуйте, Мёрзлый! — подал голос Иван. — Вам не кажется, что для военных довольно дико в фонд Мира жертвовать, а?
Мёрзлый степенно, будто с трибуны, спустился вниз, переложил под мышку портфель и как-то нехорошо обобщил:
— Мне кажется, вы вредно действуете на окружающих, передаёте отрицательный опыт… Не скучайте тут без меня, я скоро вернусь.
И, виляя податливо задом, ушел, будто сеттер за тапочками.
— Как думаешь, он нас засёк? — осведомился Кузин тревожно.
— А что особенного мы говорили? — пожал плечами Иван. — Что Маркс по старости в штаны не влезает? Так это летошний снег, Кузин! Теперь носитель пламенного учения не Маркс, а танк. И сознание туземцев-трудящихся базируется на передовом авианосце, что приходит в их порт к восторгу — ты наш приезд вспомни! — к радости проституток, что «Капиталом», при всём к нему уважении, не предусмотрено. На век никто ничего не предскажет, Кузин! Не стареют лишь Геракловы мифы, а всё остальное…
Про остальное не удалось досказать. В дверях послышался грохот, и в гостиную, праздничным светом светясь, ввалились Чанов и Славушкин.
— А эфто мы! Ну? Чай, не ждали гостей из деревни? — запечной, выспавшейся старушкой прошамкал Славушкин и, как бабушке на побывке положено, достал из вещевого мешка гостинец с бумажной затычкой…
— Ты с этим обожди, — придержал его за рукав Чанов и спросил нервно: — Деньги не привезли ещё?
— Да ладно тебе! Потом, — взялся выдраться из прихвата Славушкин.
— Потом поздно будет. Я свой характер знаю — не донесу, — не уступил Чанов.
— А заедон зачем? — выставил свой резон Славушкин. — Ты посмотри, какая закуска!.. Сюда бы ещё любимых моих макарончиков, так вообще!
Сошлись на «так и быть, но понемножку», иначе не то что машину, велосипед-трёхколёску домой не привезёшь.
Чтобы гостям потрафить, как-то отвлечь, Иван включил телевизор.
По круглосуточному каналу Флорида показывала комическое шоу. Объявив себя территорией, свободной от Америки, справиться с передачами «из-за бугра» революционное правительство пока не могло. И как ни кипятились левые спилить выносные антенны и поставить в домах взамен телевизора агитатора, правительство сочло такую меру чреватой. Пропагандисты — они ведь тоже бывают разные, за всеми не углядишь, кто кого и к чему склоняет, когда хозяин на дежурстве. В потачку левым было велено запретить рок-н-ролл и привозную киноотраву. На том они и умылись. Пока. До лучших времен.
Шоу было чуток глуповатым, но уморительным. Трио доставщиков-неумёх разгружало мебель в богатый дом для новых хозяев-молодожёнов. Грузчики застревали в дверях, катились кубарем с лестницы, срывали двери с петель, и всё валилось у них из рук с нелепой подсказки и с помощью таких же неловких хозяев.
Иван смеялся как маленький. Его друзья вначале тоже хмыкали и приговаривали:
— Ну надо же! Во дают!.. М-да…
Но чем больше трещала, ломалась мебель, чем смешнее кололась, гремела посуда, бились люстры и зеркала, тем мрачнее делались лётчики, а Чанов в особенности.
