Юрий Алексеев - Алиса в Стране Советов
Водитель автобуса был мёртв, убит, скорее всего, взрывом бака, пламенем от которого чадно полыхали теперь в салоне кипы белья, помеченные названием прачечной «Лимпиеза».
«Нет, не для автобуса «ёжиков» поднастригли и поворот смазали, — сообразил Иван. — Патруль на выезде из Антигуа по-свойски пропустил беднягу, и тот невольно стал «тральщиком» для военных машин».
Иван скребками, как мог, ногою смёл в сторонку колючки и только успел вернуться к машине, как услышал отчетливый топот.
Давешний «грач», что руками ему махал, бежал к машине, а справа по кромке леса его нагоняла короткая тень.
— Atras… gusanos![42] — выкрикнул на ходу человек, задыхаясь.
И тотчас бабахнул выстрел — гулкий, раскатистый, как на утином болоте.
Человек пал ничком, ударился головой о бетонку и стих. А тень метнулась в изножье деревьев и снова выстрелила. Дробь просвистела совсем рядом и недовольно тренькнула по крылу машины.
Иван упал на колено и на одном дыхании выпустил почти всю обойму. Нет, не с испуга. Страха не было. Душила злость, что цель не видна, сам же он — как на ладони. А в голове копошилась другая мысль: «Мать вашу, да не моё это дело, но коли так, надо делать его хорошо».
Охотничьего азарта — попал не попал? — тоже не было. Иван впервые в живое стрелял, и вкус к убийству не был в нём развит. Пальба прекратилась — и хорошо. Чёрт с ним, с результатом. Сам жив — вот главный приз.
Немного выждав, Иван забрался в машину и, проклиная в душе распри островитян, подкатил задним ходом к подстреленному незнакомцу.
«Если он жив, мне — хана! — прикидывал он нелепость своего положения. — Никакое спасение раненых не покроет самоволку из части. Выходит, мёртвый лучше живого, он не кусается — вот ведь идиотизм!».
Догоняла в комбинезоне всё той же «Лимпиезы», как знал, подыграл Ивану — лежал с раскроенным черепом. И вряд ли дробью его эдак разворотило. Скорее всего он бегом себя добил, с подпрыга грохнувшись о бетонку.
— Seria mejor enterrar le, jefe[43], — подала голос девушка.
— Tu equivocas. No es la culpa mia[44], — сказал Иван.
— No tiene importancia, — покачала головой Ампарита. — A mi hermano le han nombrado gusano, pues esta ahora en la emigration[45].
«Денёк — не соскучишься, — подумал Иван, трогаясь с места и обруливая сдвинутые кучкой «ёжики». — Ежели пронесёт — с меня свеча Чудотворцу».
Николай Чудотворец его не раз выручал. Однако Иван забывал святых благодарить. И сейчас, если по-честному, он уповал больше на попустительство чёрных издольщиков, споро призванных под ружьё. Не шибко грамотные, они питали лютую неприязнь к пропускам, к документам, и это давало шанс заговорить их общими фразами о революции, усыпить, заморочить. На том Иван расчёт как-нибудь проскочить и строил, о том и молил Чудотворца: «Пошли мулата, Господи! Дай тёмненького яко тать!».
Сложившей крылышки бабочке-Ампарите соображения Ивана были, конечно же, неясны. Ей оставалось надеяться разве что на своё имя. Ампарита значило «защищённая».
«A-а, стоит ли о чём-то жалеть?.. Будь что будет! — косился на Ампариту Иван. — Ведь жизнь на Родине сводится для любого к семи событиям. Ну, рождение, школа, армия (как вариант — тюрьма), и остатним отрезкам — женитьба, ребёнок, развод и смерть. Всё промежуточное уныло и блёкло, будто писано вымытой кисточкой по картону, занято мая-тою о пропитании и жилье под монотонный гул «слушали, постановили». Да пропади оно пропадом! Что я теряю?».
Иванова ересь, видимо, Господу не поглянулась. Мулата он ему не послал. Развилку на подъезде к Гаване стерёг мобильный патруль, и за командира там был явно не мачетеро и не вакеро[46]. Стражников на двух снабжённых пулемётами «Джипах» возглавлял отутюженный — ворот наглухо и в увышенной под де Голля фуражке — щёголь-сержант, скорее всего, из вечных студентов, не знающих куда дурь приложить. Глушить таких петушистых дежурным «Патриа о муэрте!» маловато. Таких на другое пшено берут. И потому, когда «петушок» к ветровому окну подскочил, щёлкнул нагло предохранителем автомата, Иван бессовестно обозвал его и «начальником», и «красавцем» и даже сравнил мимолётно с торреро.
Присутствие подчинённых и красавицы Ампариты удваивало приятность лжи для щёголя-переростка, и острые ушки его утратили настороженность, обмякли и покраснели.
— О, seftorita!? — кукарекнул он вопросительно, как бы ранее её не углядел. — Senorita hermosa…[47]
— Vaya! Mi novia,[48] — недостоверно, излишне сухо брякнул Иван и, чтоб оплошность загладить, прильнул к «невесте» губами, что получилось опять же не ах как убедительно — невесту на людях взасос не целуют — для этого другие девушки есть — и они в ответ не царапаются. И понимая это, Иван немедля ва-банк пошёл: выдал два трупа и повреждённый автобус, что повстречались ему по дороге.
Не нюхавший, видимо, ещё пороха «петушок» как-то обрадованно всполошился. Наверно, давно ждал случая себя показать, отличиться.
— Otra vez unos gusanos armados![49] — прокричал он своим пулемётчикам и кинулся к дверцам «Джипа». — Vamos presarles![50]
— Venceremos! — прогрохотало из взвывших машин, и патруль будто ветром сдуло. Ещё секунда, и четыре красных фонарика растаяли в беспросветной ночи.
«Оно, может, и к лучшему, — подумал Иван. — Мне же назад возвращаться».
На губах его холодком лежал и душу тревожил обманом сорванный поцелуй. Но закрепить нежное прикосновение и в мыслях не было. Он не хотел ничего торопить, тем более овладеть Ампаритой немедленно. И эта непонятная, незнакомая робость одновременно и раздражала и как-то томила, мешала дышать.
Сдвинувшись в угол кабины, Ампарита закрыла глаза, и узнать, о чём девушка думает, никто бы не взялся. Такое никому не дано, кроме Чанова, с чего он и увяз в алиментах, сложив голову на рояль.
Дорога к дому сникшей «невесты» была невыносимо мучительной. В остатний раз искушение ущипнуло Ивана уже в Гаване, когда они проезжали мимо небезызвестного отеля на Малеконе, куда лётчиков завели «поиски сигарет». И всё-таки он удержал себя вычурной мыслью, де мол, тут дело львиное: ежели промахнёшься, второй заход отменяется, и чтобы гордость не потерять, придётся отчалить с независимым видом, дескать, я просто играл, тренировал лапы.
Возле старинного в плантаторском стиле особняка Ампарита велела остановиться.
«Сейчас выпорхнет и «прощайте скалистые горы», — с тупым огорчением подумал Иван. — А дальше отчизна позовёт меня на расправу».
Но девушка-мечта не побежала, прижавши туфли к грудям, как это делается в дачных провинциях, чтоб подчеркнуть свою воспитанность и фригидность. Скрывая пережитые волнения, она замедленно отстегнула дверцу машины и безмятежным голосом произнесла:
— Gracias jefe! Muchos gracias par su ayuda. Adios![51]
— No, no, hasta тауара рог la noche![52] — уточнил торопливо Иван.
— Estas seguro de tu deseo? — каверзно переспросила она, не соглашаясь и не отказывая. — Parece te gusta mas la gasolina… Se lo pase bien![53]
«Нет, это не «осаже», кокетство, — успокоил себя Иван, провожая девушку взглядом и стараясь запомнить дом. — Но при чём тут бензин… — и вспыхнул, как подожженный: — Ну да, от меня же бешеный «лепесток». О Господи, ну что за мода у нас: как свидание, так под «парами», да ещё дармовыми — со склада, с реторты, из бака… «Одухотворены» постоянно, так что с трезвым, пожалуй, и не пойдёт никто, враз усомнится: э, тут что-то не то — либо взаймы попросит, либо отнимет сумочку».
Иван расстроился, и это несколько подзаглушило тревогу, связанную с обратной дорогой. С патрулём было никак не разминуться. Он это печёнкой чувствовал и, увы, не напрасно.
Над повреждённым автобусом летали красные хлопья, из выбитых окон клубился сгустками чёрный дым, и трупов возле него было уже не два, а три, и над ними размахивали «Калашниковыми», о чём-то в крик спорили солдаты мобильного патруля. Дорогу они перекрыли с обоих концов «джипами» и поставили пулемёты в боевую готовность. Встрёпанный, подутративший форс сержант взвинченно разговаривал с кем-то по рации.
— No se detenga! No se detenga![54] — отрывисто приказал он притормозившему на всякий случай Ивану и сделал отмашку в сторону Антигуа.
Иван не ждал такой милости, рванул вперед, но всё же мельком успел отметить, что третьим, павшим в ночной оказии, был совсем ещё мальчик, подросток из тех, что лазят за яблоками. И сходство это усиливалось дробовиком — пугалкой немощных сторожей, что валялась поодаль от маленького мертвеца.
Обрадованный, что с патрулём не пришлось объясняться, Иван лишь подивился на пацанёнка-мстителя — взрослый вряд ли удумал бы колючек настричь, пачкаться маслом. Ой ли! И только через четверть часа, уже в Антигуа Ивана будто током ударило: «ДА ЭТО ЖЕ Я ЕГО… Я! Не настолько же мальчик глуп, чтоб патруля дожидаться, отсиживаться в кустах».
