Владимир Шпаков - Песни китов
— Что ты сказала?!
Шум потока, кажется, сделал его глухим.
— Я говорю: куртку сними, тепло уже…
И верно: тепло от печки наполняло дом и заползало внутрь, превращаясь в томительный жар. Женька сбросил куртку с джемпером, оставшись в одной футболке, но жар не проходил. Потом в граненые рюмки, которые она достала из-за буфетного стекла, лилась бордовая наливка, и зубы сводило от ее сладости, а по пищеводу будто спускался огненный комочек. Странным образом комочек снизу поднимался вверх, распухал и проникал в мозг, начинавший гореть. А что взять с горящего мозга? Он же неуправляем, спрашивает такое, чего по трезвости никогда не спросишь…
— А как… — Женька сглотнул комок. — Как твои любимые аисты размножаются?
Лариса вскинула глаза.
— Почему любимые?
Он тряхнул кудрями.
— Ладно, пусть нелюбимые. Так как же?
— Как и другие птицы: яйца откладывают. Потом высиживают по очереди…
— А перед этим что делают?
— Перед этим самки воюют за самца.
— Самки?!
— Ага. А он гуляет себе в сторонке и в ус не дует…
Женька качнулся, пытаясь осмыслить необычность аистиной брачной игры. Когда воюют самцы — все ясно, так положено, но конкуренция женского пола?! Он представил, как ради него выходят на поединок Завадская и Лариса, встают перед школьной доской и начинают фехтовать на указках. Но картина тут же померкла: Завадская, возможно, и фехтовала бы, но эта, что сидит напротив и улыбается, как Джоконда, не станет биться. За нее будут копья ломать, чем Женька, собственно, и занимался.
Улыбка (усмешка?) Джоконды не сходила с ее лица, она будто говорила: пойми этот намек, Женечка, своими горящими мозгами. А если не понимаешь, дурачок, я сниму свитер и буду сидеть за столом в маечке-безрукавочке. Если же и этого не поймешь, расстелю белье на двуспальном диване.
— Матрас вроде не сырой, можно застилать… Помоги, а?
Поднявшись на деревянных ногах, Женька взял в руки два конца простыни. Зайдя с двух сторон дивана, они взмахивали куском белой материи, и маечка всползала вверх, оголяя темную выемку пупка; и руки взмывали, открывая белые бритые подмышки, и в паху уже было горячее, чем в мозгах.
Когда простыня улеглась на место, и подушка тоже обрела одеяние, Лариса уселась на край дивана и провела ладонью по белью.
— Совсем не сыро…
Он же продолжал стоять столбом.
— Может, еще наливки? — спросила, отвернувшись.
— Давай… Кха-кха… Извини, дыма наглотался…
Он откашлялся, сел на стул.
— Давай еще. Наливки.
Как-то неправильно все развивалось, не по его сценарию, он плясал под чужую дудку. А тогда можно налить и раз, и другой, чтобы совместить себя, неуверенного, с кем-то уверенным и сильным, вроде ландскнехта, ворвавшегося в побежденный город. Да, он — ландскнехт, которому достались плоды победы: скарб, золото, женщины. А как себя ведут наемные вояки с женщинами? Грубо ведут, не церемонятся и не сюсюкают, а просто срывают одежду, чтобы вонзить в слабую самку могучую возбужденную плоть…
Кажется, он пошатнулся, когда вставал из-за стола, да так, что едва не упал. Но это уже было неважно: оседлав волну воображения, он лапал чужое тело, стараясь быстрее его оголить, а тело сопротивлялось, отбивалось, и почему-то слышалось: «Перестань, я сама!» Как это — сама?! Кто тут воин-победитель, чей законный трофей — чужое лоно?! Он упорно вжимал свой рот — в ее рот, чувствуя, как течет слюна, блестевшая перед ним и делавшая матовую кожу Ларисы — глянцевой. Внизу тоже было влажно, и он тыкался членом в эту влагу, не умея попасть, куда надо. Наконец, сопротивление было сломлено, он таки вонзил плоть, совершив несколько конвульсивных движений, после чего тут же обмяк.
Он не предполагал, что исторжение семени обернется маленькой смертью, когда не в силах не то что встать — оторвать голову от дивана. Или то действовала наливка? Он лежал, словно придавленный к простыне прессом, и был не в силах осознать случившееся. Он даже не сразу понял, что лежит в одних трусах, приспущенных до колена. Быстро натянув трусы, Женька накрылся одеялом, и вдруг захотелось исчезнуть, как представители загадочного племени, возглавляемого Таме-Тунгом. Они обладали этим умением — исчезать, когда требуется, буквально растворялись в воздухе, а он? Тоже мне — ландскнехт…
Все было не так, спектакль, который долгое время репетировал, оказался сорван по его же вине! В идеале он видел себя свободным, раскованным, остроумным, умеющим удержаться на тонкой грани между пошлостью и пуританством, когда словесная игра плавно перетекает в любовные ласки. А в жизни? Он столкнулся с неуправляемой стихией, с хаосом, когда пряные животные запахи, слюни, вздохи и стоны смешиваются во что-то головокружительное и одновременно пугающее, от чего хочется тут же сбежать.
Нет, ему слова упрека не сказали, даже по голове гладили, когда он натягивал на себя одеяло, желая исчезнуть. Только лучше бы не гладили. Он сочинил бездарную историю, а может, не проникся ей, как проникся идеей мщения (здесь-то «пепел Клааса» стучал в сердце со страшной силой!). История должна захватывать, сделаться идеей-фикс, лишь тогда из эфемерной сферы воображения она способна перенестись в жизнь…
Внезапно захотелось в туалет, но он лежал, как идиот, дожидаясь, пока Лариса уйдет. А когда дождался, почему-то взялся исследовать ложе скоропалительной любви, где ничего, кроме пары влажных пятен, не обнаружил. И тут же вспышка: я не первый?! Он знал, что первое совокупление сопровождается следами, а тут — девственно белая простыня!
На обратном пути он с трудом сдерживался, чтобы не высказать колкость (простыня!), Лариса же смотрела в окно электрички. Что она там видела? Точнее, кого? Наверняка Севку, мужлана, который совокупляется грубо и без эмоций, лишь бы удовлетворить похоть. Что ж, если такое лучше — попутного ветра! А он еще найдет ту, кто оценит богатство его воображения, умение выстроить любовный ритуал и т. п.
Похоже, она угадала его состояние, иначе не заговорила бы о породе бабочек, что спариваются странным образом. Самец после брачных игр вроде как запечатывает самочку специальной вязкой жидкостью.
— Зачем запечатывает? — недоуменно спросил Женька.
— Как зачем?! Чтобы другой не смог сделать то же самое. Полюбить то есть.
Он остановился, уловив издевку.
— А-а… К чему это ты?
— Тебе же интересно, как размножаются животные, вот я и вспомнила.
Это был удар под дых. Да, хотелось, чтобы там было запечатано, но роль мелкого собственника?! Унизительно… Они в молчании дошли до дому, а расстались почти сухо.
В те дни возникло еще одно несоответствие между мечтой и жизнью. Это несоответствие имело обличье человечка в круглых нелепых очках, с растрепанной седой бородой и слезящимися глазами. И пусть глаза слезились от счастья, и вообще человечек был исполнен любви, Женька с самого начала его не принял. Если честно, он даже не поверил поначалу, что это его отец. Слово «отец» пробуждало совсем другой ряд ассоциаций, а тут — полная противоположность образу, который сделался почти реальным воспоминанием.
— Ну, чего смотришь?! Не узнаешь?! Валь, не узнает! Может, зря я из Каменска-то сорвался? Может, не надо было?
— Надо! — отвечала мать дрожащим голосом. — Он школу заканчивает, можно сказать, в жизнь выходит! Поэтому должен знать, что у него есть отец!
— Ну да, ну да… Может, за стол сядем? Выпьем по рюмочке, я с собой привез…
Умом Женька понимал: этот человек (человечек?) действительно имеет отношение к его появлению на свет, с чего им врать? И волнение матери, и праздничные закуски на столе — все говорило о том, что готовилось «воссоединение семьи». А душа вставала на дыбы, мол, вынь да положь голубоглазого бородача, что пробирался по крутым отрогам, как Смок Белью, и стрелял диких коз и оленей. Разве этот, чья рука дрожит, предательски расплескивая водку, попал бы в оленя?! Отбился бы от медведя?! Про водопад и речи нет, этот на спокойной воде утонул бы, пуская пузыри. И хотя Женька старался не отдергивать плечо, когда по нему похлопывали, резиновая улыбка выдавала, заставляя родителей в растерянности переглядываться. А отца — чаще наливать, так что спустя минут сорок он уже основательно нагрузился.
— Надо много тебе рассказать… — говорил он, устремляя на сына слезящийся взгляд. — Тогда ты поймешь, а значит, простишь…
— Чего прощать-то? — кривился Женька. — Не понимаю, о чем вы говорите…
— Обращайся ко мне на «ты». Да, я виноват. Наверное… Давай в этом разберемся?
С каждой следующей рюмкой, однако, шансов разобраться становилось меньше. И рассказывать, в итоге, пришлось матери, уральский гость в это время храпел на Женькином диване. Отец не всегда был таким, говорила она, он действительно ездил в экспедиции, занимался фольклором, вот только пробиться не получалось. Диссертацию защитить не дали, а потом и вовсе закрыли Пряжский филиал института, в котором тот работал. Уехал в Каменск-Уральский, где филиал оставили, но там тоже не сложилось; с той поры и начал опускаться. Он мог бы вернуться, только мать ставила условие — брось пить. А бросить не получалось, отсюда и вся эта партизанщина с поездками якобы к родственнице…
