Максим Лапшин - К Лоле
Вне всяческих сомнений, никто бы не удивился, если бы после отзвучавшего М. в коридоре возник тот, о ком звуки повествовали. Поэтому мы сначала немного подождали, обратившись в сторону лестницы, и уж затем налили, вознесли и т. д.
В голове вновь воцарялся хаос. Пришествие его провоцировало состояние какой-то смешной одураченности. Путались лица. Вот это, например, кто? Кажется, Ян. А вот это? Кажется, я. Собственной персоной. Песроной. Пестроной. Я — шум тем в устрице дель мара. Следующая физиономия не помещается в объектив. Следовательно, Читатель. За ним Юрий, не то играющий в чехарду, не то изображающий согбенную старушку.
— Послушай, Антон, — доносится из-за возвышающихся рядами бутылочных горлышек его голос, — хочу попросить тебя, как подгулявший вегетарианец нового эпикурейца, — проводи меня домой.
— Что с тобой стряслось?
— Желудок. Оксана убежала за таблеткой.
Со стороны когда мы идем, то наверняка похожи на букву «Л», главную в алфавите, так что, Юра, не сгибайся, пожалуйста, чтобы нам не потерять известное значение и не превратиться в туманную арабскую «За». В комнате горит настольная лампа, но свет от нее не доходит до кровати, отчего, уложив Юрия и присев рядом на стул, я начинаю разговаривать с темнотой:
— Скажи, тебе понравилась Катя?
— Не думаю, что это хорошая тема для обсуждения, Антон.
— Да, но трудно об этом не думать.
— Катя — министерская дочка. Гораздо важнее, чтобы Коля нравился ее родителям, а остальное — дело десятое.
Субъективные мнения моих друзей иногда пронзают мою грудь наподобие орудия единорога: их неожиданная простота раскалывает единство моей личности с остальным миром, а также с ними самими, с обыкновенными ребятами, которые по вечерам жарят картошку на погнутых сковородках, дают друг другу взаймы бритвенные станки и проездные билеты, вместе переживают безденежье и поломку кабельного телевидения, предпочитают мясо рыбе и высказывают несогласие матерными выражениями. Мне начинает казаться, что я не живу общей жизнью, а таскаю с собой повсюду скатанную в рулон цветочную полянку, расстилая ее везде, где предстоит немного задержаться. Пыльца ни разу не явленных мне воочию растений заволакивает всякую открытую для зрения брешь и набивается в ноздри, мешая улавливать запахи реального мира.
Появляется Оксана со стаканом бесцветной жидкости и огромной желтой пилюлей, которая из ее ладони мигом перекочевывает в найденный на ощупь раскрытый рот страдальца.
— Горькая, — раздается из темноты слабое возмущение.
— Вот вода. Выпей всю. Едва нашла нормальную аптечку, у всех один аспирин.
Я вышел за дверь и оказался в положении рефери на ринге: по левую руку с Николаем, выступившим из прекратившей пляс ватаги, по правую — с рослым нацменом, за спиной у которого, словно обугленные столбы, стояли ему подобные.
— Мы не можем шуметь. У нас семейный праздник, — взвешивая на ладони воздух, размеренно чеканил слова уполномоченный правых, с каждым словом все крепче и крепче врастая ногами в пол. Слева обозначилось растерянное лицо Яна, который, переводя взгляд с Николая на равнодушно наблюдавшего перемещения в противоположном стане черного человека, суетливо заговорил:
— Послушайте, братья, мы не хотим никого обидеть. Давайте по-соседски отмечать все вместе. Ваш праздник…
Николай посуровел и перебил его:
— Нет, Яник, они нам тут не нужны. У них своя бодяга, у нас — своя. Послушай, кацо, или как там тебя, здесь свадьба. Ты должен понимать, что это нельзя тихо.
Стоявший во главе черного частокола сменил руку для жестикуляции и сказал:
— У нас семейный праздник. Он требует уважения всех.
— Где же ты раньше был? Будь добр, потерпи там еще два часа.
Частокол ожил и задвигался, так как фигуры в нем были одушевленными, хотя и имели склонность замирать, как в игре о волнующемся море. У рослого пришло в движение только лицо, с участием губ и бровей изобразившее сгущающееся недовольство:
— Эй, ты не хочешь со мной говорить.
Он что-то коротко добавил на своем языке стоящим позади него, и из темной гущи вразвалку выдвинулся самый черный, малого роста, коренастый, как корчага, немолодой и жующий, так что обнажались его кривые зубы, в которых он презентабельно ковырял пальцами. Безобразный карла. Он выставил вперед полусогнутые руки и небрежно ткнул Николая в грудь. Ему явно хотелось увидеть, каков будет ответ. Стало понятно, что готовится драка. Николай отклонился назад и с размаху вмазал свой лоб в широкую переносицу карлы. Тот рухнул, освободив дорогу остальным, которые разом бросились на Николая, сминая и топча его. Левая сторона отреагировала криком и встречным рывком.
Помню летящий в мое лицо волосатый кулак. Помню в наступившей наконец-таки тишине пол перед глазами. Я лежал накрытый скатертью, крепко сжимая в руке вилку. Когда зашевелился, намереваясь встать, сбоку упал и покатился под стул бокал с отпечатком огненной губной помады. Вроде ни у кого такой яри на лице не было. На лестнице кричали. Все двери вокруг были открыты настежь. К противоположной стене прижимался один из младших членов черного гурта, издававший тихие и невнятные злобные звуки. Увидев медленно карабкающегося по спинке стула человека, он зашипел, продвинулся по стене дальше и шепотом забормотал: «Паляжи вильку, паляжи…» На пороге своей комнаты появился скрюченный Юрий, зажимающий рукой правый бок. Он подошел к шептуну и тихонько ткнул его в спину: «Иди куда-нибудь отсюда». Тот вздрогнул, но не сдвинулся с места. Я бросил вилку на перепачканный стол. Половина лица куда-то подевалась. Вдвоем мы выпили водки, и Юрий мрачно сказал: «Дураки». Я побрел в умывальник, на ходу бережно ощупывая свою физиономию. Отняв от ноздрей руку, увидел покрытые красным кончики пальцев.
Стоя с разбитым носом над раковиной с отколотым краем, я вдруг понял, что название моей книги следует изменить. Обязательно изменить. Прошлое не подходит — чересчур открыто и как-то без игры. А ведь у нас тут такое веселье! Теперь я от Лолы спрячусь. Кровь остановилась. В умывальник вошел Николай с поцарапанной щекой, в измятом костюме без пуговиц и с оторванным рукавом.
— Ты вроде без синяков, — сказал он, двукратно просканировав меня взглядом с головы до ног.
— Да, спасибо.
— Пойдем-ка на крышу от греха подальше. Сейчас менты пожалуют. Все бы ничего, но одному, кажется, ногу сломали. Он выхватил на лестнице нож и давай махать им вслепую. Чуть без глаза меня не оставил, идиот.
Мы вернулись в комнату, взяли уличную одежду и пошли к пожарной лестнице. На плоской крыше продолжился наш разговор:
— Где Катя?
— Я отправил ее домой на такси.
— В Ховрино?
— Да. У нее фингал — тоже дралась.
Когда я стоял в умывальнике, жуткой судорогой свело скулу. Я подергал лицом — боль пропала. Сейчас на холодном ветру опять заныла челюсть, пришлось вытянуть и держать рукой воротник. Ночь тлела изнутри. В выемке неба вращалась луна. Отделенные от нас горой света, похожие на темные силуэты жителей побережья, на краю противоположной крыши тоже стояли люди.
Невдалеке закутавшийся в одеяло Читатель, покачиваясь на стуле, освещал страницу книги карманным фонариком. Николай посмотрел на него неодобрительно: «Больной фанатик! Давай сбросим его вниз?» С крыши мы наблюдали движение машин у подъезда. Милицейский бобик уехал порожняком, вряд ли кого обнаружив на месте побоища, только, быть может, прихватив за «жэ» ранее драматических событий уснувшего на лестнице Ж., не способного давать свидетельские показания по причине косых очей и заплетающегося языка. «Скорая» не появилась. Николай наклонился и плюнул вниз. «Слава Богу, — сказал он, — значит, все целы. Еще пяток минут — и я поеду». Вскоре он пожал мне руку, выстрелил незагашенным окурком в сторону Читателя и, продзынькав подошвами по ступеням железной лестницы, удалился. Так, Сражением Ножа и Вилки и последовавшим за ним Прощанием на крыше закрылся миф о таинственной ховринской диве.
Ночью коротко взвыла сирена. Юру увезли с аппендицитом. Я помогал нести его на носилках до машины. Оксана шла рядом и взволнованным голосом повторяла: «Юрец, держись!» Врачу: «Мне можно ехать с вами?» Мне: «Антон, закроешь комнату, ключи не помню где, сам посмотришь, кажется, на столе оставила».
Вернувшись на этаж, я пошел прочищать заложенную носопырку. Сильно сморкнулся и почувствовал, как правая сторона носа вздувается, образуя упругую опухоль. С приложенным к новообретенной части лица мокрым носовым платком прошел по коридору и завернул в распахнутую дверь комнаты, из которой орала музыка. Там, кое-как повалившись на постели, все замерли в неудобных позах: в расхлюстанной одежде, со свешивающимися руками, с перекрещенными ногами. Кто-то из них, возможно, танцевал во сне. Музыку я выключил.
