Альфонсо Микельсен - Избранные
— Не надо, спасибо. Деньги нужны мне сегодня вечером.
Мы поболтали о каких-то пустяках и расстались, оба с чувством горечи. Она — из-за моего отказа, а я боялся, что она сочла меня за лживого скрягу.
Прошло несколько дней. Я вновь заходил в салон, но мы уже не возвращались к этой теме. А затем произошло событие, после которого я решил не искать более встреч с ней.
Решение не видеть Ольгу возникло после разговора с Мьюиром, тем самым «гринго», как называла его Ольга. Таких избалованных сыночков из благополучных семей сами американцы зовут «плейбоями». Для подобной породы людей нет большей проблемы, чем выбор галстука или ночного кабаре.
Мьюир в буквальном смысле слова стал колдуном местных джунглей: ведь он обладал всем, что в глазах обитателей Ла Кабреры человека делает человеком. Но главное — он был представителем посольства США, а в этих странах американский посол может быть сравним разве что с римским проконсулом в порабощенных провинциях.
У Мьюира всегда было много денег: кроме своего жалованья, он постоянно получал от матери кругленькие суммы в долларах, которые после реализации на черном рынке по бешеному курсу позволяли молодчику жить в роскоши.
Он болтал на трех-четырех языках и всегда был в курсе последних новинок в области танцев. Американец с удовлетворением наблюдал, как вокруг его персоны создается особая атмосфера почитания и страха. Он не останавливался перед тем, чтобы извлекать выгоду из этого страха. Эта черта характера Мьюира претила мне, но откровенную антипатию к нему я почувствовал после одной нашей беседы.
Как-то вечером американец вдруг очутился в одиночестве: не оказалось ни одного из его местных «друзей». И вот тогда-то в самых омерзительных выражениях он стал ругать всех здешних, кто относился к нему с благоговением и почтительностью. Он принимал меня в своей квартире, где царил чудовищный беспорядок. Стены гостиной были украшены портретами кинозвезд и вымпелами американских университетов, на диване возвышалась гора спортивных пиджаков. Полупьяный Мьюир разглагольствовал, видимо совершенно не стесняясь царившего вокруг хаоса:
— Эти проклятые «дагос»!
«Дагос» — такой презрительной кличкой в Соединенных Штатах и Англии называют людей, говорящих на романских языках.
— Только и думают о том, как вырвать очередной заем у Соединенных Штатов! И без отдачи! «Дагос» никогда ничего не делают сами! Они ленивы, неисполнительны, неточны в своих высказываниях и непостоянны в своих настроениях!
— Но латиноамериканцы так гостеприимны! — возразил я. — Дружелюбность — их отличительная черта. К тому же они обладают чувством собственного достоинства, корни его уходят в традиции рыцарей, испанских идальго!..
— Бросьте! — резко оборвал меня Мьюир. — Эти типы обладают всеми пороками итальянцев и пуэрториканцев, заполнивших «дно» Нью-Йорка!
— Помилуйте, мистер Мьюир! — испугался я. — Не говорите так! Ведь вас могут услышать!
— Меня это не волнует! Пусть слушают! Я их не боюсь. Зато пусть осмелится кто-либо слово сказать против Соединенных Штатов. Никто не скажет! — заключил Мьюир.
«Никто» в данном случае относилось лишь к тем, кто экономически зависел от его страны. А другие круги, к которым принадлежала Ольга, относились к самому Мьюиру, к его повадкам с нескрываемым презрением.
Мне стало неприятно его слушать, и в знак протеста я ушел. Тем не менее наши отношения не прервались. Напротив, некоторое время я даже думал, что мы сделаемся друзьями. Мне вдруг показалось, что Мьюир мог стать моим гидом в этих непостижимых для меня людских дебрях, которые не переставали преподносить мне неожиданности.
В глубине души я завидовал молодости и элегантности Мьюира. Особенно острым было это чувство, когда под звуки патефона Мьюир выделывал в залах «Атлантика» замысловатые па модных американских танцев. Мьюира постоянно окружал целый сонм местных девиц от восемнадцати до двадцати двух лет, за которыми тот, не выделяя никого, небрежно ухаживал. Эти девицы, видимо, считали, что они призваны увеселять проживавших в городе американцев — будь то сотрудники американского посольства, члены военной миссии, координаторы по каким-то межамериканским проблемам или простые чиновники нефтяных и других американских компаний. Единственное, что требовалось от американцев, — это чтобы они были белокурыми, говорили по-английски и пили в большом количестве виски. Подобные качества доводили местных девиц из высшего общества до экстаза. «Victory girls», «девочки победы» — так иронически называли их по аналогии с их единомышленницами-американками, которые атаковали солдат у железнодорожных вагонов и проникали даже в казармы, движимые весьма похвальным желанием «поднять солдатское настроение». «Девочек победы» называли еще и «солдатским хлебом», «координаторшами», причем клички эти в ту эпоху были популярны и в Лиме, и в Сантьяго. А в Мексике их называли «малинчистками»[9].
Мьюир чувствовал себя в очаровательном окружении, как фавн среди нимф. Я всегда восхищался, наблюдая за ним со стороны, и нередко испытывал при этом чуть ли не чувство отеческого благодушия. Мне все казалось, что он вот-вот возьмет в руки флейту и в бурном танце мелькнут из-под фрака его мохнатые козлиные ноги.
В это время входили в моду кубинские болеро, вытесняя ритмы американских негров (в ритмах этих мистер Мьюир особенно преуспевал). «Гринго» молниеносно усвоил и новый танец, исполняя его едва ли не с большим блеском, чем сами латиноамериканцы.
Надо сказать, что болеро — танец особый. Соблазнительный и увлекающий, как никакой другой, болеро прекрасно отражает латиноамериканский дух. Исполнение танца несложно; под меланхолическую музыку ведется не менее меланхолическое повествование-песня, находящее самый горячий отклик у слушателей. Я бы сказал: болеро — стихия тех, кто интересуется чужими мужьями и женами. Слова болеро всегда говорят о горячей, молчаливой страсти, которую невозможно удовлетворить. Я нередко раздумывал: какие мысли родятся в голове того супруга, который из-за столика следит, как его половина отдается танцу в пылких объятиях партнера.
Какая разница между торжественной мелодией, буколическими стихами вальсов моей молодости и болеро, позволяющими завязывать интимные отношения прямо на глазах! Танец этот разрешает предаваться заманчивому адюльтеру вопреки всем общественным и религиозным условностям.
Так любим и полюбили сразу,
Лишь встретившись — и все на свете позабыв…
Любовь для нас — сияющее солнце,
Любовь для нас — божественная песня.
Но час настал, пора расстаться нам…
Не потому, что не хватает ласки, люблю тебя по-прежнему душой.
Во имя моей страсти, во имя твоего счастья —
Я говорю тебе: прощай!
«Прощай… во имя твоего счастья…» Интересно, что же это было за счастье, которое заставляло молодых людей покидать своих любимых вопреки обуревающим их сильным чувствам?
Слушая эти песни, я вновь ощущал себя в непроходимой сельве. В зарослях, залитых лунным светом, под светом звезд звучит тысячеголосая симфония любви.
Люди из средних слоев, как и завсегдатаи аристократических клубов, прибегают к болеро, чтобы привлечь внимание женщин. В конце концов мелодия эта стала напоминать мне охотничий рог, звук которого так походил на жалобные стенания самки оленя.
Слова модного болеро каждый знал наизусть, правда, во многих случаях любовный диалог представлял лишь повторение одной и той же строки:
Не знаю, грех ли это? И постигнет ли кара меня?
Не иду ли я против законов и чести, и долга?
Знаю только, что жизнь моя — шквал, ураган.
Знаю только, что в нем погибаю…
Настроения и музыка всех болеро по сути своей неизменны, меняются только слова. Весь смысл заключается в том, чтобы изощренными словесными выкрутасами и намеками накалить до предела атмосферу греховной любви, что делала столь сладостной жизнь.
Такой любви нигде на свете нет.
Как нет существ, что любят так, и только так…
Сидя за своим столиком в клубе, я наблюдал, как партнеры танцевали намного ближе друг к другу, чем это было предусмотрено танцем. Легко было догадаться, что тот же Мьюир, Мануэль, Перес или их жены таким образом давали понять, что пошлые слова великолепно отражают их чувства. Через несколько тактов следовал ответ: крепко обнявшись, покачиваясь в такт музыке, танцоры что-то шептали друг другу, а в это время голос певца выводил:
Так, именно так, и только так…
…В сельве слух обостряется до предела. Ухо улавливает даже на далеком расстоянии все, что творится в зарослях. Тот, кто жил под сводом ветвей, не пропускающих солнечного луча, издалека чувствует приближение грозы или слышит журчание ручейка, а звери, даже не видя друг друга, улавливают на расстоянии запах существа противоположного пола.
