Давид Фонкинос - Леннон
Я вошел и в уголке увидел эту японку. У меня и мысли не возникло, что это художница; скорее я принял ее за экспонат выставки. Она не двигалась и смотрела на меня странным взглядом. Но потом вдруг бросилась ко мне. Позже она рассказала, что не узнала меня, потому что никогда не видела «Битлз». Слышала только про Ринго, потому что по-японски его имя означает «яблоко». Зато, несомненно, многого ждала от встречи со мной. Должно быть, ее заранее предупредили, что я важная птица, к тому же богат и щедр. И бросилась она не к мужчине, а к меценату. Ее улыбка показалась мне немного натянутой. Но в тот день я пребывал в благостном настроении. Мне хотелось новых впечатлений. Хотелось, чтобы кто-то меня удивил, заинтриговал. И она меня не разочаровала.
В первом зале стояла стремянка, а наверху была прикреплена лупа. Поднявшись, ты мог найти и прочитать некое слово. Я вскарабкался наверх, опасаясь обнаружить что-то неприятное, циничное, но слово оказалось «ДА». Просто слово «да». Я испытал неимоверное облегчение. Может, это глупо, но всего одно слово произвело на меня невероятно сильное впечатление. Как будто вокруг меня образовалось облако позитива. Так началась история с Йоко — со слова «да». Это лучшее «да» в моей жизни.
Мы прошлись и осмотрели выставку. Она держала меня за руку и старалась объяснить, что хотела сказать своими работами. Некоторые из них мне понравились, другие — меньше. Я переживал очень странные минуты. Мне вдруг показалось, что я пробудился от своей спячки. У меня сложилось определенное мнение о ее творчестве, я на него реагировал. Период бесчувствия подошел к концу. Впрочем, каждая деталь того дня осталась впечатанной в мою память. Я переживал настоящее, уже зная, что оно навсегда войдет в пантеон моих воспоминаний. Йоко буквально фонтанировала идеями. Я немедленно проникся уважением к ней как к художнице. Она рассказывала о своих будущих проектах, например о выставке коробок с улыбками или об инсталляции, составленной из половинок предметов. Я не видел в ней женщину, мало того, не находил ее даже привлекательной. Я полюбил ее за ум и талант, и поэтому она стала для меня красавицей.
Я заметил кучку гвоздей, которые можно было вбить в стену. Протянул руку за одним, но она меня удержала. Нельзя ничего трогать до вернисажа. Потом она все-таки предложила мне вбить один гвоздь за пять шиллингов. Я ответил, что готов вбить воображаемый гвоздь за… воображаемые пять шиллингов. Она засмеялась, и я засмеялся вместе с ней. Меня сразу пленило ее чувство юмора. Ее способность выворачивать реальность наизнанку. Я видел массу мелочей, созвучных моему восприятию жизни. Я был не так уж далек от мира Льюиса Кэрролла. Мы еще посмеялись — тем смехом, что свидетельствует не о смущении, а о взаимопонимании. В тот момент я не смог бы с точностью определить, что происходит, обнаружить признаки приближавшегося эмоционального потрясения, но я прекрасно чувствовал, что происходит нечто из ряда вон выходящее.
Я собирался уходить, но Йоко не выпускала мою руку Ей хотелось продолжить разговор, тогда как меня охватило желание побыть одному и переварить увиденное. Я быстрым шагом направился к своей машине. Шофер долго возил меня по городу. Я впервые встретил такую женщину. Во время осмотра выставки она дала мне карточку, на которой было написано: «Дыши». На протяжении последующих месяцев я каждый день получал от нее новое указание. Некоторые из них раздражали меня, другие забавляли, но ощущение, испытанное в день знакомства, оставалось неизменным: в моем отношении к Йоко возможно все, кроме равнодушия.
Поначалу я думал о ней пару минут в день. Затем она постепенно начала отгрызать себе все больше пространства в моих мыслях, пока не оккупировала мое сознание целиком. И не всегда это было приятно. Порой она меня даже утомляла. Являлась ко мне, докучала разговорами, а уходя, нарочно забывала на столе кольцо, чтобы иметь повод вернуться. Ей не хотелось разрывать образовавшуюся между нами связь. Хотелось, чтобы я дал денег на ее будущую выставку. Я так и собирался поступить, и, возможно, наши отношения не вышли бы за рамки профессиональных. Я не пытался анализировать происходящее. Как ни странно, подтолкнула меня к этому Синтия. Она сказала, что я влюбился в Йоко. Помню, эти ее слова меня сильно удивили. Своей абсурдностью? Или прозорливостью? Неужели женщины и в самом деле наделены интуицией, позволяющей немедленно опознать ту, что приходит им на смену? Или Синтия знала меня лучше, чем я полагал? Ей, конечно, было известно, что всю свою жизнь я нуждался в сильных личностях. В людях, которые могли бы взять на себя роль моих отца с матерью. В Йоко она углядела эту способность подчинить меня, стать для меня новой матерью. Что касается отца, то должен признаться, что наши отношения с Брайаном совершенно разладились. Его аура развеялась. Он стоял на пороге гибели, и вскоре мне предстояло заняться поиском нового властителя моих мыслей. Им стал Махариши.
Джордж уже давно не давал нам покоя разговорами об Индии. Он выучился играть на ситаре и даже сыграл на этом инструменте в одной из вещей на Sgt. Pepper. Именно он первым заговорил о Махариши — гуру, открывшем в Великобритании несколько центров медитации. И рассказал, что собирается к нему в Бангор, в Уэльс. Мы решили поехать с ним. Мы все еще ощущали потребность быть вместе, принадлежность к группе давала нам чувство защищенности. Туда же намеревался отправиться Мик Джаггер, а с ним еще куча народу. Слухи распространяются быстро, и на вокзальном перроне скопилась возбужденная толпа. Какой-то полицейский принял Синтию за одну из группиз и не позволил ей пройти. Она присоединилась ко мне только на следующий день. Я тогда подумал, что нам вечно суждено жить в безумии. Мы искали покоя, но неизбежно устраивали вокруг себя бучу.
Махариши страшно обрадовался нашему приезду. Благодаря нашему присутствию его лекции приобретали международный размах. Мы являли собой лучшее в мире рекламное агентство. Но меня это мало трогало. Я хотел одного — разогнать окружающий нас хаос. Мне так нужен был кто-то, на кого я мог опереться. Кто-то, кто повел бы меня за собой. Я так об этом мечтал. И не разочаровался. С первой же встречи я что-то такое почувствовал, простое, на уровне инстинкта. Он пожал мне руку и задержал ее в своей чуть дольше, чем требует обычное рукопожатие. Мне это о многом сказало. Это непосредственное телесное взаимодействие. Он был человечком маленького роста, но огромного обаяния. Говорил тихим голосом, который никогда не повышал, но все его слушали. Он говорил простые и ясные вещи. У него была мягкая интонация. Я сразу почувствовал себя как дома. И понял, что могу пойти за ним. Он объяснил нам, как проходят сеансы медитации. Единственная их цель — достижение внутреннего покоя. Мы были богаты, мы были знамениты, и мы искали смысл жизни.
Именно там, в самый разгар наших поисков просветленности, нас настигла ужасная весть. Мы сидели в комнате и разговаривали, когда зазвонил телефон. Это был дурной знак. Никто не знал нашего номера. Звонил Питер, ассистент Брайана. Он попросил позвать к телефону Пола. Он понимал, что для меня новость будет слишком тяжелой, а может, ему просто не хватило смелости мне это сказать. Пол пошел к телефону странной небрежной походкой. Как будто нарочно оттягивал момент разговора. Взял трубку и вдруг побледнел. Потом молча повесил ее. Никто не смел спросить, что случилось. Возможно, мы и так все поняли. К Полу подошла Джейн, его тогдашняя невеста. Он по-прежнему не мог выдавить из себя ни слова. Через некоторое время, не знаю точно, как долго оно длилось, он просто сказал: «Брайан умер».
Нам понадобилось немало времени, чтобы выяснить подробности. В конце концов стало известно, что он умер от передозировки каких-то препаратов. Никто не мог сказать, что это было — самоубийство или неосторожность. Впоследствии насчет него болтали много всякой ерунды. Я даже читал где-то, что он скончался, заигравшись в садо-мазо. Что мы могли об этом знать? Для нас рушился целый мир. Этот мужик вытащил нас из «Кэверна», и вот в миг его смерти мы оказались за сотни километров от него. Махариши сказал, что мы не должны печалиться. И повторил с настойчивостью: печаль живущих как ничто другое мешает полету души умершего. По его мнению, нам следовало радоваться, чтобы облегчить ему путешествие. Полагаю, его слова меня утешили, хотя они не позволяли мне плакать. Как это часто бывало в моей жизни, я загнал свою боль внутрь.
Надо сказать правду: к нашей скорби примешивалось огромное чувство вины. Брайан жил нашими интересами, а мы в последние несколько месяцев совершенно его забросили. Концертов мы больше не давали, неделями торчали в студии, в результате чего его роль заметно уменьшилась. Он ощущал себя одиноким и выключенным из нашей жизни. Это усугублялось тем, что вскоре истекал его контракт, и он жутко боялся, что мы его не продлим. Может, мы так и не простили ему кошмар, пережитый на Филиппинах? Не знаю. А может, тут и знать нечего. Жизнь шла своим чередом, мы взрослели. Мы уже меньше нуждались в нем, вот и все. Он превратился во что-то вроде старого дядюшки, которого навещают раз в год, в день его рождения. Сегодня я понимаю, что мы вели себя ужасно. Мы должны были по-прежнему делиться с ним всем. Он был таким нежным и внимательным, особенно со мной. Я убежден, что наибольшая доля ответственности за его срыв лежит на мне, потому что именно меня он любил. Но что толку сейчас об этом рассуждать? Поздно.
