Элис Сиболд - Счастливая
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Летом 1981 года на плечи отца с матерью легло тяжкое бремя — быть родителями изнасилованной дочери. Ребром стоял вопрос, что со мной делать. Куда определить? Как оградить? Возможно ли возвращение к учебе?
Больше всего разговоров вызывала перспектива отправить меня в «Иммакулату» — Колледж Непорочного зачатия.
Все нормальные учебные заведения давным-давно закончили прием абитуриентов и зачисление по переводу. Но мама не сомневалась, что в «Иммакулате» меня примут. Это женское учебное заведение католического толка, которое дало бы мне возможность жить дома. Отец с матерью собирались по очереди возить меня на занятия и обратно — всего-то пять миль по тридцатому шоссе в каждую сторону.
Во главу угла родители ставили мою безопасность и продолжение учебы без потери года. Собрав всю свою волю, я терпеливо выслушивала мамины соображения. Отец был настолько подавлен ее планами, что даже не смог заставить себя согласно кивать (хотя сам ничего лучшего не предложил). С первых минут «Иммакулата» виделась мне в одном-единственном качестве. Как тюрьма. Меня хотели туда запихнуть исключительно по той причине, что я подверглась изнасилованию.
И смех, и грех. Надо же додуматься, сказала я родителям, чтобы меня — меня! — поместить в религиозное заведение! Я запаслась теоретическими аргументами, побеседовав с дьяконом нашей церкви, отрепетировала все богохульства, какие смогла припомнить, а потом исполнила пародию на проповедь отца Бройнингера, к вящему удовольствию моих родных и самого пародируемого. Полагаю, не что иное, как опасение попасть в застенки «Иммакулаты», подтолкнуло меня к решающему доводу.
Я выразила готовность вернуться в Сиракьюс, мотивируя это тем, что насильник и так слишком многое у меня отнял. Нельзя допустить, чтобы он лишил меня чего-то еще. Если безвылазно сидеть у себя в комнате, то я никогда не узнаю, какой могла бы стать моя жизнь.
Кроме того, я ведь прошла по конкурсу в поэтический семинар под руководством Тесс Гэллагер и в семинар по художественной прозе, возглавляемый Тобиасом Вульфом.[9] Останься я дома, ничто не восполнит для меня упущенных возможностей. Родители знали мою главную страсть: художественное слово. «Иммакулате» и не снились преподаватели такого масштаба, как Гэллагер или Вульф. Там вообще не предусматривалось занятий по литературному творчеству.
В конце концов родители позволили мне вернуться в Сиракьюс. Мама до сих пор утверждает, что это был самый трудный момент ее жизни — труднее, чем любая поездка на машине по бесчисленным мостам и тоннелям.
Нельзя сказать, что у меня не было страха. Страх был. И у родителей тоже. Но мы сообща продумали меры предосторожности. В парк ни ногой. Жить в одноместной комнате с телефоном: папа обещал позвонить в деканат и написать заявление, чтобы меня поселили в «Хейвен-холле», единственном чисто женском общежитии. Не перемещаться по городу в темное время суток без сопровождения сотрудников службы безопасности кампуса. Не слоняться по Маршалл-стрит и не задерживаться там после семнадцати ноль-ноль. Отказаться от посещения любых тусовок. Такой образ жизни ничем не напоминал студенческую вольницу, но вообще говоря, вольница для меня закончилась. Пока мне было трудно сообразить, чем это обернется; впрочем, выражаясь мамиными словами, я всегда туго соображала.
«Хейвен-холл» пользовался особой славой. Внушительное здание круговой планировки возвышалось на бетонном фундаменте, разительно отличаясь от квадратных и прямоугольных строений, взбегающих вверх по склону. В столовой, занимающей отдельный флигель, кормили лучше, чем в других.
Но своей репутацией «Хейвен» был обязан не причудливой архитектуре и не отменной кухне, а своим обитательницам. Поговаривали, будто одноместные комнаты «Хейвен-холла» предоставляются исключительно девственницам и наездницам (читай: лесбиянкам). Вскоре я узнала, что «целочки и лесбочки» — далеко не единственные особы женского пола, проживающие в этом корпусе. То есть там хватало и скромниц, и лесбиянок, однако с ними соседствовали мощные атлетки, получавшие спортивную стипендию, дочери богатых родителей, иностранки, девушки с разными отклонениями и представительницы нацменьшинств. Некоторые студентки уже работали по специальности и часто бывали в разъездах, а отдельные счастливицы, подписав контракт с известной фирмой, даже летали по выходным в швейцарские Альпы, чтобы сняться в рекламе. Проживали там и дочери знаменитостей местного уровня, и проститутки, вставшие на путь исправления. Одни пришли в университет со школьной скамьи, другие перевелись, третьи вообще непонятно почему считались студентками.
Атмосфера не располагала к дружескому общению. Соседку, жившую за стенкой с одной стороны от меня, я даже не помню. За другой стенкой оказалась еврейка из Квинса, студентка факультета СМИ, без конца тренировавшая у меня над ухом свой радиоголос. С ней я тоже не сблизилась. Мэри-Элис и другие мои сокурсницы — Три, Диана, Нэнси и Линда — жили теперь в «Киммел-холле», как две капли воды похожем на «Мэрион-холл».
Заняв отведенную мне комнату, я попрощалась с родителями и осталась наедине с собой. На другой день отважилась пересечь аллею, отделявшую «Хейвен» от «Киммела». С меня сошло семь потов. Я впивалась взглядом в каждого встречного, потому что искала его.
Поскольку в «Киммеле» жили преимущественно второкурсники, большинство парней и девушек оказались, естественно, моими знакомыми. Они тоже меня помнили. При встрече многие вздрагивали, будто увидели призрака. Кто бы мог подумать, что я еще вернусь в кампус? От неожиданности всех брала оторопь. Можно подумать, мое возвращение давало им право меня судить; впрочем, решив приступить к занятиям, я уже обрекла себя на косые взгляды, разве нет?
В вестибюле «Киммела» я столкнулась с двумя ребятами, которые в прошлом году жили этажом ниже нас. Они остановились как вкопанные и не проронили ни звука. Опустив глаза, я подошла к лифту и нажала кнопку вызова. У главного входа появились еще трое парней, которые поздоровались с теми двумя. Я не повернула головы, но, ступив в кабину лифта, встала к ним лицом. Двери сомкнулись; все пятеро стояли как истуканы и пялились в мою сторону. Слова легко угадывались по губам: «Эту девчонку трахнули в парке». Я сочла за лучшее не задумываться, что еще они скажут и какие темы станут обсуждать за моей спиной. Мне и без того стоило немалых усилий пересечь аллею и войти в лифт.
Третий этаж был женским, и я надеялась, что худшее позади. Как бы не так. При выходе из лифта меня едва не сбила с ног нынешняя второкурсница, смутно знакомая по прошлому году.
— Ой, Элис, — пропела она и бесцеремонно схватила меня за руку. — Вернулась?
— Как видишь, — ответила я, не сходя с места и не пряча глаз, а сама вспомнила: однажды в умывалке я попросила у нее зубную пасту.
Как описать ее реакцию? Она источала патоку, изображала сочувствие и не могла скрыть содрогания. Ей довелось держать за руку ту самую бедняжку, которую изнасиловали на первом курсе, в последний день учебного года.
— Вот уж не думала, что ты вернешься, — сказала она; я высвободила руку.
Лифт успел спуститься на первый этаж и снова подняться на третий. Из кабины выпорхнула стайка девушек.
— Мэри-Бет, — окликнула заговорившая со мной девчонка. — Мэри-Бет, иди-ка сюда.
Мэри-Бет, серая мышка, которую я совершенно не помнила, послушно приблизилась к нам.
— Смотри: Элис! Она в прошлом году жила в «Марионе».
Мэри-Бет вылупила глаза.
Почему я не двинулась с места? Почему не ушла вперед по коридору? Сама не знаю. Видимо, растерялась. Постигала доселе незнакомый птичий язык. «Смотри: Элис!» переводилось как «девчонка, про которую я тебе говорила, ну, та самая, изнасилованная». Это мне подсказал немигающий взгляд Мэри-Бет. А следующая фраза развеяла последние сомнения.
— Вот это да! — выдохнула мышка. — Сью мне про тебя рассказывала.
Тут мне на помощь пришла Мэри-Элис, которая, выйдя из своей комнаты, сразу заметила меня. Из-за яркой внешности многие считали ее заносчивой — только за то, что она ни перед кем не прогибалась. К счастью, внимание переключилось на нее. Я по-прежнему относилась к ней с обожанием, а теперь, можно сказать, вознесла на пьедестал: бесстрашная, оптимистичная, чистая — мне теперь не суждено было стать такой же.
Она сразу отвела меня в комнату, где жила вместе с Три. Там собралась вся наша компания, за исключением Нэнси. Три попыталась меня расшевелить, но не могла отделаться от воспоминаний той ночи, когда увидела меня в душе после изнасилования. Мне стало не по себе. Вдобавок ко всему меня просто достала Диана, которая во всем подражала Мэри-Элис: сыпала ее любимыми выражениями, предлагала какие-то нелепые авантюры — это отдавало фальшью. Она приветствовала меня вроде бы по-дружески, но как-то слишком рьяно, а сама не спускала глаз с нашего общего кумира, ловя каждое словечко. Линда стояла в стороне, у окна. Раньше она мне нравилась. Крепко сбитая, смуглая, с коротко стриженными черными кудряшками. В ней я видела свой собственный образ, слегка искаженный чрезмерным прилежанием: держится особняком, но вызывает симпатию благодаря некоторым качествам, выделяющим ее из общего ряда. Она, конечно, отличалась успехами в спорте, а я — разве что своими странностями и редкими проблесками остроумия.
