Юрий Арабов - Биг-бит
— А сейчас — большой приз. Что поделать, пацаны, заслужили!
— Какой приз? — не понял Фет.
— Чернобурый песец. Меховой зверь. Едем на Ашукинскую! — и отец зашагал к распахнувшей двери очередной электричке.
Через полчаса они были на месте. Ничего не объясняя, Николай направился к общественному нужнику, который распространял манящий аромат на всю округу. Этот чудный, дурманящий голову запах был слышен даже в доме-музее Федора Тютчева, в пяти километрах отсюда. Экскурсанты, принюхавшись, сразу начинали искать желанное место и очень удивлялись, когда им сообщали, что это несет с железнодорожной станции. Дети плакали от разочарования, и грустные мамы несли их в кусты.
Николай подошел к деревянной коробке, открыл хилую дверцу с покосившейся буквой «М» и пригласил ребят за собой.
Внутри у насеста он вынул из стены круглую затычку и, приложив палец к губам, пригласил Фета посмотреть в дырку.
Фет посмотрел и ничего не увидел. Правда, в темноте мелькнуло какое-то смутное движение, тень или отблеск, как в неотчетливом сне.
— Песец! — торжественно прошептал Николай. — Теперь ты смотри! — И поманил рукой Рубашею.
Лид-гитарист недоверчиво взглянул.
— Ну как? — поинтересовался Колька.
— З-здорово! — соврал Рубашея.
— Между ног живет песец. Кто поймает, — молодец! Поздравляю, пацаны! и Николай торжественно пожал им руки. — Теперь вы — мужчины!
…Тем и отличались прошлые общественные нужники от нынешних. В прошлых и стародавних ты мужал прямо на глазах, а в нынешних только деньги зря потратишь. Да еще опухшая от недосыпания женщина вручит тебе какую-нибудь салфетку.
Глава восьмая. Мытарства
Отец сказал, что он будет у газовщиков, что Фет, если захочет, всегда его там найдет. Они расстались на перроне Ярославского вокзала, пожав друг другу руки, словно играли теперь на равных, в одной команде, и проходили по одному делу, так что Фет возвращался домой окрыленный.
Однако дома он почувствовал — случилась какая-то закавыка. Мама была нервной, и поначалу Фет подумал: «Она дергается из-за того, что я где-то шляюсь, а не читаю в кресле отчима роман „Белеет парус одинокий“…» Но быстро понял, что причина здесь совсем другая. Сам Лешек еще не пришел со студии, и нервозность мамы объяснялась с трудом. Получив на кухне свое любимое пюре и нелюбимую котлету, которую пришлось расковыривать вилкой, чтобы узнать, есть ли там чеснок или нет, Фет как-то заразился возбуждением мамы.
Котлета стоила десять копеек, купили ее в кулинарии на Маломосковской улице, причем слепили котлету без чеснока, что являлось тогда величайшей редкостью и исключением. На дворе завершалась чесночная эпоха, и никто в точности не знал, отчего лукообразный овощ кладется практически всюду: в суточные щи, котлеты, колбасу, фарш, салаты, пирожки, люля-кебаб, купаты и даже в нос, когда тот разрывается от насморка. Мужчины благоухали чесноком и давились чесночной отрыжкой. Женщины несли на себе легкий чесночный аромат. Чеснока не клали только в газировку и мороженое, но зато из соленых огурцов, покупаемых на Алексеевском рынке, его можно было добывать тоннами. Говорили, что все это происходит из-за давней любви русского народа к тяжелому духу, но злые языки поправляли, что продукты вообще потеряли вкус и были несвежими. Чтобы наполнить их хоть каким-то содержанием, туда и добавляли чеснок.
— А на третье что? — спросил Фет, оставив на тарелке маленький кусочек хлеба и ложку пюре.
— А на третье — гриб, — произнесла мама, думая о чем-то своем.
Это было странно.
Обычно близкие Фета обличали его порочность, то, что он любит оставлять после себя, как мышь, кусочки еды. Бабушка Фотиния, например, говорила, что все корочки хлеба, которые Фет не доел, будут бежать за ним, как на ниточке. Мама утверждала, что он оставляет на тарелке свое здоровье. Сейчас же, ничего не заметив, она просто плеснула ему в стакан мутной жидкости, от которой шибануло в нос перебродившим квасом.
Эта жидкость могла поспорить по популярности с чесноком и была после него на втором месте. Называлась она грибом и действительно походила на хиросимский атомный гриб, только хранился он не на военном складе, а в трехлитровой банке. Нездорово-серый, колыхающийся, как медуза, на выделяемой им едкой кислоте… Когда, каким ветром его занесло в московские квартиры, из деревень или уездных городов, с Востока или с Запада? Говорили, что он помогает от рака.
— Не буду я пить этого гриба, — пробормотал сын.
Мать тут же, не возражая, вылила в раковину содержимое трехлитровой банки.
И Фет понял — дело плохо.
Оба не знали, что через два года то же самое сделают все остальные владельцы атомного напитка, и в наши дни он станет такой же редкостью, как плащ «болонья»…
— Ты знаешь, сынуля… По-моему, Лешек — шпион!
Мальчик посмотрел на мать понимающе, потому что ждал этого признания все последние годы.
— Но если он шпион, то у него должны быть хвосты.
— Какие хвосты? — не поняла мама.
— Ну, это в детективах написано. «За ним идет хвост». Или: «Он не успел уничтожить хвосты».
— Не «хвосты», а «следы», — поправила мама и тяжело вздохнула. — Какой же ты у меня глупый, Федя!
— Ну да, следы, — согласился он.
— Есть следы! — и мать вдруг вынула из сумочки распечатанный почтовый конверт.
— Это что такое? Письмо? — Фет отметил про себя, что конверт был удлиненный и слишком белый, такой не продается на почте.
— Из-за границы. Без марки и штемпеля.
— А что это значит?
— А значит то, что его не отправляли по почте, а принесли к нам прямо домой, — предположила мама. — Связной принес.
— Так, — Фет тупо поглядел в свою чашку, в которой желтела жгуче-кислая жидкость. — И что теперь будет Лешеку? — спросил он с надеждой.
— Расстрел… — произнесла мать рассеянно. — Что же еще? Как Пеньковскому. А если я не сообщу, то и меня могут арестовать!
— Значит, нужно сообщить! — твердо сказал мальчик. — Как можно скорее!
Что-то новое открывалось в Фете. И замученный классовыми врагами Павлик Морозов подавал через океан времени свою руку.
Слово «Пеньковский» обозначало тогда черную измену. Как и слово «летчик Пауэрс». Первый продал иностранцам какой-то мотор, а второй полетел из Америки на Урал и был сбит на 1 мая советской ракетой.
— А разве тебе его не жалко? — прошептала мама.
— Пеньковского?
— Да нет. Лешека.
— Ни капельки. То есть слегка жалко, — поправился Фет, чтобы не сделать маме больно. — Но и в тюрьме из-за него сидеть не хочется!
— Вот, дьявол, посоветоваться не с кем! — мама даже куснула от отчаяния свой кулак.
— Почему «не с кем»? Посоветуйся с отцом!
— С Николаем? Да он сидит и вряд ли скоро выйдет…
— Уже вышел, — сказал Фет, но мать пропустила это замечание мимо ушей.
Она снова открыла злополучное послание.
— Хоть бы кто английский знал! Что здесь написано?
— Хвосты! — напомнил Фет. — Ты оставляешь на бумаге свои отпечатки пальцев!
Он заглянул через мамино плечо и обомлел. Вверху официального бланка, на котором напечатали письмо, было оттиснуто «Apple corp.».
— «Яблоко»! — прошептал Фет чудесное заклинание и машинально докончил странной фразой, которой не было на бланке. — Ол райтс резервд!
— Ты чего это? — не поняла мама.
Фет побледнел, как стена.
Губы его изогнулись улиткой. Глаза вылезли из орбит.
— Я, я-я… — попытался он что-то объяснить.
— Ну ты, ты, — испугалась мама. — Ты — это ты, а я — это я!
Фет засмеялся, потом отрывисто всхлипнул.
Побежал в комнату.
Полез в ящик под радиолой, туда, где раньше лежала «Ночь трудного дня», и вытащил маленькую пластинку на 45 оборотов в простом черном конверте с прорезанной серединой.
Не в силах произнести ни звука, указал пальцем на этикетку, наклеенную на черном виниле.
Это было зеленое яблоко с нарисованным над ним тем же названием, что и на бланке письма.
— Жучки! — простонал Фет. — Жучки прислали!
Не в силах закончить фразу, он рухнул на диван.
— Ты что, писал в Лондон? — строго спросила мама.
Мальчик что-то промычал и затряс головой.
— Тогда почему это письмо пришло к нам?
— Отдай!! Это мое!! Мое!!! — вдруг страшно заорал Фет и вырвал из ее рук злополучный конверт.
Поцеловал письмо, запихал его в штаны, как дети запихивают деревянный пистолет.
Взлетел на диван и начал скакать на нем, словно на батуте, приговаривая:
— Жучки! Жучки!! Мои жучки!!
— Прекрати сейчас же! Или я вызову «скорую помощь»! — заорала мама, сама находившаяся на грани срыва.
Но в это время заскрипел ключ в замке, входная дверь тяжело ухнула, и в комнату вошел мрачный отчим.
— О чем шумите вы, народные витии? — спросил он, демонстрируя знание классики.
