Рышард Капущинский - Путешествия с Геродотом
Впереди лежал перекресток; в центре перекрестка стоял полицейский с жезлом и свистком, а на одном из углов сидел на табуретке какой-то человек и смотрел на меня. Я заметил, что он одноглазый, но этот единственный глаз всматривался в меня так упорно, так назойливо, что мне стало не по себе, я даже испугался: вдруг попросит показать, что у меня в пакете. Я прибавил шагу, лишь бы выйти из поля его зрения, и сделал это тем более охотно, что заметил урну. Но, к сожалению, неподалеку от урны, в тени чахлого деревца сидел пожилой мужчина, сидел и смотрел на меня.
Дальше улица делала поворот, но и за поворотом было все то же самое. Я нигде не мог выбросить бутылку, потому что, озираясь по сторонам, постоянно встречался глазами с чьим-то направленным на меня взором. По мостовой ехали машины, ослики тянули груженные товаром тележки, чопорно, словно на ходулях, шествовали верблюды, но все это происходило как бы на втором плане, на первом был я, шедший все время под чьим-то пристальным взором; люди стояли, сидели (чаще всего), проходили мимо, разговаривали, но все при этом смотрели, чем я занимаюсь. Моя нервозность росла, я все больше потел, мой пакет промок, и я боялся, что бутылка вылетит из него и разобьется о мостовую, привлекая и без того направленное на меня внимание улицы. Честное слово, я не знал, как быть дальше, а потому вернулся в гостиницу и спрятал бутылку в чемодан.
В следующий раз я вышел с ней ночью. Ночью было лучше. Я бросил ее в первую попавшуюся урну и с легким сердцем пошел спать.
Теперь, гуляя по городу, я мог лучше разглядеть улицы. У каждой были глаза и уши. Здесь какой-то дворник, там — какой-то сторож, рядом неподвижная фигура на топчане, немного поодаль кто-то просто стоит и смотрит. Многие из этих людей ничем конкретным не заняты, но их взгляды пересекаются, сплетаясь в связную, густую наблюдательную сеть, покрывающую все пространство улицы; здесь не может произойти ничего, что не было бы своевременно замечено и отслежено. Отслежено и сообщено.
Интересная тема: лишние люди в силовых структурах. Развитое общество, стабильное и организованное, является совокупностью четко определенных ролей; этого не скажешь о большей части проживающих в городах Третьего мира. Там все жилые районы наполнены бесформенной, текучей, лишенной четкой градации, позиции, места или предназначения субстанцией. В любой момент и по любому поводу эти люди могут устроить столпотворение, образовать сборище, создать толпу, у которой обо всем есть свое мнение и на все есть время, которая рвется к участию хоть в чем-нибудь и хотела бы обрести хоть какое-то значение, но никто на нее не обращает внимания, никому она не нужна.
Все диктатуры подпитываются этой праздной магмой. Они могут даже не тратиться на дорогостоящую армию профессиональных полицейских. Достаточно обратиться к этим чего-то ищущим в жизни людям. Дать им почувствовать, что они могут оказаться полезными, что кто-то на них рассчитывает, что их заметили, что они тоже что-то значат.
Выгода от этого союза обоюдная. Прислуживая диктатуре, маленький человек с улицы начинает чувствовать себя частью власти, кем-то важным и значимым, а кроме того, поскольку на совести у этого человека, как правило, мелкие кражи, случайные стычки, он преисполняется чувством безнаказанности. Диктатура же получает в его лице дешевого, практически бесплатного, но усердного и вездесущего агента-щупальце. Впрочем, его даже трудно назвать агентом. Это всего лишь некто, кто хочет быть замеченным властью; он старается быть на виду, напоминает о себе, всегда готовый оказать услугу.
Как-то раз, когда я вышел на улицу, один из таких людей (я догадался, что «из таких»: он всегда стоял в одном и том же месте — должно быть, имел свой участок) задержал меня и спросил, не хочу ли я пройтись с ним, он покажет мне старую мечеть. Вообще-то я очень доверчив и подозрительность считаю не признаком ума, а скорее недостатком характера; в данном же случае тот факт, что тайный агент предложил мне осмотреть мечеть, а не проследовать в отделение, принес мне такое облегчение, что я согласился без колебаний. Он вел себя вежливо, на нем был опрятный костюм, и он неплохо говорил по-английски. Сказал, что зовут его Ахмед. «А я — Рышард, но ты зови меня Ричард, так тебе будет проще».
Сначала пешком. Потом долго на автобусе. Выходим в каком-то старом районе, тесные улочки, переулки, маленькие площадочки, тупики, кривые стены, узкие проходы, глиняные серо-коричневые стены, жестяные рифленые крыши. Если кто попадет сюда без проводника — не выберется. Там и сям какие-то двери в стенах, но двери закрыты, наглухо задраены. Никого. Иногда тенью пролетит женщина, иногда появится группка малышни, но, всполошеная окриком Ахмеда, сразу исчезнет.
Так мы добираемся до массивных металлических ворот, на которых Ахмед выстукивает какой-то тайный шифр. Внутри шарканье сандалий, а потом громкий лязг ключа в замке. Нам открывает сторож неопределенного возраста и вида и обменивается с Ахмедом несколькими фразами. Через маленькую, со всех сторон огороженную площадку он ведет нас к вросшей в землю двери минарета. Она открыта, оба жестом предлагают мне войти. Внутри царит густая тьма, но можно различить контур винтовой лестницы, которая ведет на минарет, формой напоминающий большую фабричную трубу. И высоко-высоко над темнотой — точка: она испускает свет и кажется отсюда далекой звездой. Это небо.
— We go![18] — интригующе и вместе с тем повелительно говорит Ахмед; еще раньше он пообещал мне, что с вершины этого минарета я увижу весь Каир. — Great view![19] — заверял он. Идем. Но пока ничего хорошего не видно. Лесенка узенькая и скользкая, так как ступеньки засыпаны песком и штукатуркой. И хуже всего, что нет перил, никаких поручней, скоб, веревки, словом, ничего, за что можно было бы уцепиться.
Но ничего — идем.
Идем и идем.
Самое главное — не смотреть вниз. Ни вниз, ни вверх. Смотреть только вперед, вперив взгляд в ближайшую точку, в ту ступеньку, которая находится на уровне глаз. Отключить воображение, воображение обязательно нагонит страху. Пригодилась бы какая-нибудь йога, какая-нибудь нирвана и тантра, какие-нибудь карман или мокша, что-нибудь, что позволило бы не думать, не чувствовать, не существовать.
Но ничего — идем.
Идем и идем.
Темно и тесно. Головокружительно круто. Отсюда, с вершины минарета муэдзин пять раз в день созывает правоверных на молитву. Это протяжные, напевные призывы, порой весьма благозвучные: возвышенные, проникновенные, романтические. Ничто, однако, не указывало на то, что наш минарет использовался для этой цели. Казалось, его покинули много лет назад, здесь пахло гнилью и вековой пылью.
Не знаю, то ли от потраченных на покорение минарета сил, то ли от неопределенного и постоянно нарастающего страха, я начал ощущать усталость и отставать. И тогда Ахмед стал подгонять меня:
— Up! Up![20] — А шел он следом, лишив меня возможности отступления, маневра, бегства. Я не мог развернуться и обойти его: сбоку разверзалась пропасть. Что поделаешь, придется идти дальше.
Идем и идем.
Мы поднялись уже очень высоко по этой лестнице без перил, и было страшно, потому что любое резкое движение одного из нас привело бы к падению вниз обоих. Мы вошли в парадоксальный клинч неприкасаемости: сначала вниз полетит тот, кого коснулись, тотчас за ним — тот, кто коснулся.
Но позже эта симметричная система изменилась не в мою пользу. На самой вершине сделана окружающая минарет маленькая и узкая терраска — место для муэдзина. Обычно оно огорожено каменным или металлическим барьером. Здесь, видимо, барьер был металлическим. Но за столько веков он успел проржаветь и отвалиться, так что у этого узкого выступа на стене не было никакого ограждения. Ахмед легонько вытолкнул меня наружу, а сам, стоя на лестнице и безопасно прислонившись к проему в стене, сказал:
— Give me your money[21].
Деньги у меня лежали в кармане брюк, и я боялся, что, сделав самое незначительное движение рукой, я упаду с этой высоты. Ахмед заметил мои колебания и повторил, но уже настойчивее:
— Give me your money!
Возведя очи горе лишь для того, чтобы не смотреть вниз, я осторожно засунул руку в карман и медленно вынул бумажник. Он взял его, не говоря ни слова, развернулся и стал спускаться.
Теперь самым трудным казался каждый сантиметр пути с открытой террасы до первой ступени лестницы — пути, составлявшего менее метра. А потом — геенна схождения вниз, на чужих ногах, тяжелых, парализованных, как будто вросших в камень ступеней.
Сторож открыл мне ворота, а какие-то дети — в этих переулках проводников лучше них не сыщешь — вывели меня к такси.
Я еще несколько дней прожил на Замалике. Ходил в город по той же самой улице и каждый раз встречал Ахмеда. Он стоял на том же самом месте, контролируя свой ареал.
