Рышард Капущинский - Путешествия с Геродотом
Далее и далее тянется подробный список египетских обычаев и привычек, которые приезжего издалека удивляют и поражают непохожестью, своеобразием и исключительностью. Геродот говорит: смотрите, эти египтяне и мы, греки, мы такие разные, но тем не менее так хорошо живем друг с другом (потому что в Египте тогда было много греческих колоний, население которых приязненно сосуществовало с автохтонами). Геродот никогда не возмущается и не осуждает непохожесть, а старается изучить ее, понять и описать. Своеобразие? Оно должно лишь подчеркивать единство, определять его жизненность и богатство.
То и дело он предается своему излюбленному занятию, если не сказать страсти. А именно пеняет своим сородичам за их спесь, высокомерие, убежденность в собственном превосходстве (это из греческого происходит слово «варвар», обозначающее говорящего не по-гречески, непонятно, бессвязно, а значит — низшего, худшего). Свою склонность кичиться греки привили позже другим европейцам, и как раз против нее борется Геродот на каждом шагу. В том числе и когда сравнивает греков с египтянами: он как будто специально поехал в Египет, чтобы там собрать материал и подтвердить правильность своей философии умеренности, скромности и здравого смысла.
Он начинает с фундаментального, трансцендентального вопроса: откуда греки взяли своих богов? Каково их происхождение? «Как откуда, — ответят греки, — это же наши боги!» «А вот и нет, — дерзко возражает Геродот, — наших богов мы взяли у египтян!»
Как хорошо, что все это говорится в мире, где нет еще средств массовой информации и все это слышит или читает лишь горстка людей. Если бы суждения Геродота вышли за границы узкого круга, его немедленно побили бы камнями или сожгли на костре! Но поскольку он живет в домедийную эпоху, то может спокойно сказать, что египтяне прежде всех ввели у себя всенародные празднества и торжественные шествия, а от них уже все это заимствовали греки. О великом греческом герое — Геракле: тому, что не египтяне от греков, а греки от египтян переняли имя Геракла, у меня есть много доказательств, в их числе и то, что родители этого Геракла — Амфитрион и Алкмена — оба были родом из Египта <...> Но Геракл — древний египетский бог <…> И как они сами говорят, семнадцать тысяч лет протекло с того времени, как из сонма восьми богов возникло двенадцать, одним из которых я считаю Геракла. Желая внести в этот вопрос сколь возможно больше ясности, я отплыл в Тир Финикийский, узнав, что там есть святилище Геракла. И я видел это святилище, богато украшенное посвятительными дарами<…> Мне пришлось также беседовать с жрецами бога, и я спросил их, давно ли воздвигнуто это святилище. И оказалось, что в этом вопросе они не разделяют мнения греков<…>
Что поражает в этих исследованиях, так это их светский характер, отсутствие sacrum и обычно присущего ему возвышенного, высокопарного языка. В этой истории боги не предстают чем-то недостижимым, безграничным, внеземным, дискуссия — абсолютно деловая, житейская — вертится вокруг темы, кто первый выдумал богов — греки или египтяне.
Вид с минарета
Спор Геродота с земляками касается не существования богов как такового (мира без этих Высших Существ наш грек, возможно, не смог бы представить), а того, кто у кого позаимствовал их имена и изображения. Греки говорили, что их боги — часть их родного мира и из него они берут свое начало, тогда как Геродот старается доказать, что весь свой пантеон, по крайней мере большую его часть, греки взяли у египтян.
Здесь, дабы усилить свои позиции, он прибегает к аргументу, который считает неотразимым, к аргументу времени, старшинства, возраста. Он спрашивает: какая из культур старше, греческая или египетская? И тут же рассказывает: Когда однажды писатель Гекатей во время своего пребывания в Фивах перечислил свою родословную в пятнадцать поколений, а его родоначальник, шестнадцатый предок, по его словам, был богом, тогда жрецы фиванского храма Зевса поступили с ним так же, как и со мной, хотя я не рассказывал им своей родословной. Они привели меня в огромное святилище и показали ряд колоссальных деревянных статуй<…> в количестве триста сорок пять (пояснение: Гекатей — грек, а каждый египетский колосс символизирует одно поколение). Вот и смотрите, греки, кажется, говорит Геродот: наша родословная насчитывает только пятнадцать поколений, а у египтян — аж триста сорок пять. Ну и кто же от кого позаимствовал богов, если не мы от египтян, которые гораздо старше нас? И для того, чтобы рельефней показать своим соплеменникам пропасть исторического времени, разделяющую два эти народа, он уточняет: ведь триста человеческих поколений означает десять тысяч лет, считая по три поколения на сто лет. И приводит мнение египетских жрецов, что за это время не появилось ни одного нового бога в человеческом обличье. А значит, делает вывод Геродот, те боги, которых мы считаем нашими, существовали в Египте уже более десяти тысяч лет!
Однако если признать, что Геродот прав и что не только боги, но и вся культура пришли в Грецию (то есть в Европу) из Египта (то есть из Африки), тогда можно выдвинуть тезис о неевропейских корнях европейской культуры (вокруг этого вопроса идет дискуссия вот уже две с половиной тысячи лет, и в этом споре много идеологии и эмоций). Вместо того чтобы выходить на это страшное минное поле, обратим внимание на одно обстоятельство: в мире Геродота, где сосуществуют множество культур и цивилизаций, отношения между ними очень разные. Мы можем наблюдать случаи, когда одна цивилизация находится в конфликте с другой, но есть и такие цивилизации, между которыми поддерживаются обмен и взаимообогащающие заимствования. Более того, есть цивилизации, которые некогда противостояли друг другу, боролись друг с другом, а теперь сотрудничают, чтобы завтра, возможно, снова встретиться на тропе войны. Словом, для Геродота многокультурность мира является живой, пульсирующей тканью, в которой нет ничего от века данного и определенного, напротив: она находится в состоянии беспрестанных изменений, создает новые отношения и контексты.
В 1960 году я впервые увидел Нил. Сначала вечером, когда самолет шел на посадку в Каире. Сверху река напоминала в этот момент блестящий разветвленный черный ствол, увешанный гирляндами уличных фонарей и светлыми розетками площадей большого и оживленного города.
В те времена Каир был центром национально-освободительного движения Третьего мира: здесь жили множество людей, которые завтра станут президентами новых государств, здесь находились штаб-квартиры различных антиколониальных партий Азии и Африки.
Кроме того, Каир — столица образованной два года назад Объединенной Арабской Республики (объединившей Египет и Сирию), президент которой — сорокадвухлетний полковник Гамаль Абдель Насер, рослый, монументального телосложения египтянин, личность властная и харизматичная. В 1952 году Насер, которому было тогда тридцать четыре, встал во главе военного переворота, свергнувшего короля Фарука, а сам четырьмя годами позже, уже в звании президента, возглавил Египет. Долгое время существовала сильная внутренняя оппозиция: с одной стороны против него боролись коммунисты, с другой — «Братья мусульмане», заговорщическая организация исламских фундаменталистов и террористов. Насер сдерживал их при помощи многочисленной полиции.
Я встал утром, чтобы пойти в центр города, а это путь неблизкий. Я остановился в гостинице в районе Замалик, довольно зажиточном, построенном когда-то в основном для иностранцев, но теперь там жили самые разные люди. Я знал, что мой оставленный в гостинице чемодан непременно перероют, а потому решил взять с собой пустую бутылку из-под чешского пива «Пильзнер» и выбросить ее по дороге (в то время Насер, ревностный мусульманин, проводил антиалкогольную кампанию). Бутылку, чтобы ее не было видно, я положил в серый бумажный пакет и вышел с ним на улицу. Несмотря на раннее утро, уже становилось душно и жарко.
Я огляделся в поисках урны. И встретился глазами с привратником, сидящим на табуретке у ворот, из которых я только что вышел. Он смотрел на меня. Э, подумал я, не стану выбрасывать, а то он потом проверит урну, найдет бутылку и донесет гостиничной полиции. Прошел немного дальше и увидел стоящий особняком пустой ящик. Я уже хотел бросить в него бутылку, когда заметил неподалеку двух мужчин в длинных белых галабеях. Они просто стояли и разговаривали, но, увидев меня, стали меня разглядывать. Нет, не мог я выбросить бутылку при них, наверняка заметили бы, к тому же ящик вовсе не был предназначен для мусора. Не задерживаясь я прошествовал далее, пока не увидел урну, но и здесь, неподалеку, перед воротами сидел араб и внимательно смотрел на меня. Нет, нет, сказал я себе, я не имею права рисковать, слишком уж подозрительно он смотрит. Вот так, с бутылкой в руке шел я как ни в чем не бывало.
