Владимир Сотников - Пролитая вода
– А чей семинар ожидаем в гости?
– Пшеничного.
– А зачем это понадобилось?
– Обмен опытом. Вы что, нигде не работали? Обслуживали один станок, сейчас обслужите два.
Староста пошла по дорожке, за ней, посмеиваясь, потянулись остальные.
В аудитории уже сидели, заняв один ряд, студенты. Слушатели курсов были вынуждены занимать другой ряд.
«Диспут, что ли, намечается?» – подумал Тенишев.
Действительно, студенты поглядывали остренько, будто заранее готовились нападать и защищаться.
Тенишеву и раньше приходилось читать прилюдно свои рассказы, он всегда при этом волновался. Обычное волнение, которое после первых минут, наоборот, помогало: оно возвращало Тенишева в свой замкнутый мир, в котором он слышал собственный подрагивающий голос. Он слушал его, и смысл произносимых слов при этом исчезал – лишь по звуку и ритму Тенишев различал хорошие и плохие места. Как ни странно, читая вслух, Тенишев успевал думать о другом. Это были короткие, вспыхивающие мысли – например, о том, что все люди различаются по своему отношению к единице времени. Кто-то делит время на недели – это работающие от выходных до выходных. Больные пережидают очередную ночь, чтобы дождаться следующего дня, облегчающего страдания. Для Тенишева единицей времени сейчас была строчка или фраза, похожая на вздох, – единица придыхания, – успевал он подумать, продолжая чтение. Он вспоминал забытые лица, виденные когда-то пейзажи, сны – каждая произносимая фраза выхватывала из темноты памяти отдельное пятно, и к концу чтения становилось светло. И вместо волнения оставалась легкая слабость, какая бывает под утро от бессонницы.
Все расселись, вошли руководители семинаров Пшеничный и Панин, который чуть заметно улыбнулся Тенишеву. Панин еще раньше, с самого начала их занятий, предупредил о многих условностях, ожидающих слушателей на семинарах. «Не хотите говорить, а надо. Хорошая школа. Учитесь заполнять собственную пустоту: вы думаете, что думаете, а на самом деле отдыхаете, молчите, спите. Начинайте говорить глупости, смейтесь над собой и говорите. Все настоящее прорвется. Молчать можно было и там, где вы жили до этих курсов, не так ли?» – просто, с тренерской грубоватостью говорил Панин. Словно объяснял условия игры, в которую им предстояло играть. И Тенишев уже не задавал себе глупых вопросов о том, есть ли смысл в их семинарах.
Но сегодня тех людей, к которым он уже привык, как будто не было. Они растворились внутри еще большего количества людей, и общее лицо этого нового коллектива стало неузнаваемым. Рассказ, который собирался читать Тенишев, был небольшим, в несколько страниц, – о жаре, измучившей человека. Этот человек постепенно начинает ощущать странное наслаждение, наблюдая за общим состоянием засухи и измождения, которое охватило природу и людей.
Тенишев не слышал своего голоса, а словно читал не вслух, удивляясь прыгающему смыслу отдельных слов; чужим, чужим казался рассказ. Название – и комментарий, понятие – и объяснение. Так по-новому увидел рассказ Тенишев.
– Еще? – он оглянулся на Панина.
– Как в карты играешь. По-моему, очко. А то будет перебор.
Панин шуткой попытался погасить видимое волнение Тенишева. И Тенишев почувствовал поддержку. «Ну что поделаешь – так надо. И сидеть здесь, и читать, и злиться приходится, но не в этом же дело», – словно услышал Тенишев.
Потом студентка читала рассказ о поездке маленькой девочки к бабушке в деревню. Кто-то зевнул демонстративно, кто-то, наоборот, шепнул в одном месте «хорошо», а Тенишев, словно возвращая то ощущение, которое куда-то пропало при чтении своего рассказа, слушал чужой голос, заменяя его своим, переиначивая его. Он видел летящие провода из окна электрички, плюшевого мишку, которого ребенок не хочет запрятать в сумку, чувствовал детскую тревогу от дороги, которая вдруг прорвалась в одну сторону, без возврата.
Когда при обсуждении подошла его очередь, Тенишев пересказал эти впечатления, сравнил девочку с Егорушкой из чеховской «Степи» и встретил удивленный взгляд Панина. Казалось, тот спрашивал: «Неужели это так? Ну уж, занесло тебя!»
– Да-да, непосредственность авторская чувствуется, – пробормотал Панин.
Этими словами он словно бы отмахивался от того, что только что говорил Тенишев. Но при этих словах Пшеничный, как будто похвалили его, а не студентку, начал говорить об искренности, свойственной рассказу молодой писательницы, и о сожалении, которое вызвало у него отсутствие этой искренности в рассказе, «сделанном» Тенишевым. Бросились в бой студенты – они тоже хвалили искренность в рассказе однокурсницы и критиковали Тенишева за холодность чувств.
Панин, медленно и осторожно подбирая слова, начал объяснять, что порой место чувств может занимать ответ на них, ответ на нулевой вопрос, сидящий в каждом пишущем человеке, разговор после понимания. Такой разговор наиболее труден, потому что после понимания исчезает смысл самого вопроса, возвращения к нему.
Казалось, Панин немного досадовал на то, что у него не получается выразить свою мысль проще, чем он говорит.
– Андрей, – предоставил он слово следующему.
– Тенишев не отказывается от игры, заранее зная о своем проигрыше, и не выдумывает по ходу новых правил, – сказал Андрей, самый интересный для Тенишева собеседник, с которым они всегда разговаривали, дополняя друг друга в общем понимании, наверное, самой главной их темы: почему человек пишет.
– Человек пишет, – словно продолжал давний разговор Андрей, – потому что понятие «писать» входит в понятие «не писать», составляя его мизерную, но единственно ощутимую часть. Пишет, понимая абсолютность молчания, и, может быть, таким образом доказывает себе еще раз эту абсолютность. И как это ни странно, слова оказываются частью молчания – дверцей, вратами в огромный немой мир, так мне хочется сказать. Стремясь слиться с молчанием, человек вынужден касаться этой двери, вынужден выговориться. Цель – выговориться, высказаться и замолчать. Быть или не быть? Быть – хотя бы на время. Не быть – ожидающее нас молчание, бесконечность.
Андрей раздвинул руки на столе, будто очерчивая ими пустое пространство, вокруг которого выстраивал оцепление своих слов. Панин с усмешкой наблюдал за ним, как за иллюзионистом, показывающим знакомый фокус, и с интересом ожидал самого тонкого движения.
– Мне кажется, для Тенишева невыносимо собственное положение. Поэтому так много у него неопределенных местоимений и пристального вглядывания, узнавания слов, как будто он сомневается в значении каждого из них. Секрет же его, что называется, творчества, или самовыражения, прост. Проползая под заграждениями, Тенишев специально трогает ловушку – и звенят все банки, развешанные на заграждении. Тревога, ракеты, стрельба – проигрыш. Но это – единственный способ преодоления колючей проволоки.
– Попроще, Андрей, ты же не один, – улыбнулся Панин.
И все в аудитории тоже заулыбались, оживились после напряжения, с которым слушали Андрея.
– Ну а если проще: хороший рассказ прочитал Тенишев. Искренний, если уж вокруг этого понятия идет разговор, – обиделся Андрей.
– Пора голосовать, – не удержался Тенишев.
– А ты молчи, – отмахнулся Андрей. – Честно говоря, я теряюсь, когда вижу говорящего автора – здорового, крепкого мужика, который словно копается в своем мешке: а я вот вам еще чегой-то покажу…
– Понимаете, – заговорил Панин, – с годами приходит привыкание к работе. Привыкание к ее постоянству. Секреты, разгадываемые в молодости, забываются. Поэтому я с интересом слушал сейчас Андрея. Вообще мне порой кажется, что вы, мои слушатели, мне интереснее, чем я вам.
Пшеничный заулыбался при этом, закивал головой в знак согласия. Панин продолжал:
– Андрей говорил, конечно, о том, чего на самом деле нет. Он сотворил нечто из воздуха, сотворил из того самого молчания, которое упоминал. Произошло возникновение чувства из мысли, из напряжения ее. Это чрезвычайно тонкий отголосок на источник волнения, который Андрей различил в рассказах.
– В рассказе, – поправил Андрей. – Я говорил только о рассказе Тенишева.
– Да, но не только. Интересно, а принимает ли твои слова на свой счет сам автор? – И Панин взглянул на Тенишева.
Тенишев удивился, как будто неожиданно поймал вылетевший из чужой игры мячик. Он понимал все, о чем говорил Андрей, но принимать это на свой счет? Скорее всего, Панин просто хотел предоставить слово кому-то и неловко наткнулся на Тенишева.
– Мне кажется, появился еще какой-то невидимый здесь автор. Есть в нем что-то и от меня, и от всех присутствующих. Наверное, так и должно быть. И мы все вместе описываем этого невидимку. У Андрея это получается лучше. – Тенишев даже показал рукой на пустое место рядом с собой. – А вообще-то я вспомнил слова Толстого о том, что многое совершенно необъяснимое объясняется порой очень просто – глупостью. Вот я за свою глупость и боюсь. Раз Андрей так усложнил восприятие рассказа, то я начинаю думать, что или он говорил не обо мне, или просто нечего обсуждать и комментировать.
