Жозе Сарамаго - Каменный плот
Черты лица свидетельствуют, а удостоверения личности подтверждают, что солдаты и в самом деле – сыны народа, но вот командовавший ими майор то ли успел в стенах военного училища отвыкнуть и отречься от своего происхождения, то ли по рождению принадлежал к высшим слоям общества, для которых и предназначены были отели Алгарве, но так или иначе он отвечает на это: Убирайтесь отсюда, пока в рыло не получили, доказывая тем самым, что грубость речей не есть верное и непременное свидетельство принадлежности к простонародью. Солдаты видят перед собой милые сердцу образы отца с матерью, однако чувство долга сильнее родственных чувств: Свет очей моих, говорит мать сыну, а тот её в ответ – прикладом. Но тут вожак самочинных постояльцев возвысил свой гневный голос, в отчаянии перейдя от убеждения к обличению: Презренный сброд, собак безродных свора, не узнаете грудь, что выкормила вас – эта поэтическая вольность делает обвинение довольно бессмысленным, ибо нет такого сына или дочери, которые бы помнили вкус материнского молока да и самый процесс кормления, хотя очень многие авторитетно утверждают, что в глубинах нашего подсознания таятся и хранятся ещё и не такие воспоминания, а жизнь наша, в сущности, из этих и подобных ощущений и состоит.
Майору очень не понравилось то, как его обозвали, и он скомандовал своим: Правое плечо вперед, бегом марш! – причем в один голос с предводителем мятежников, выразившимся несколько иначе: Бей их, ребята! – и тут они сшиблись, что называется, грудь с грудью, и началось побоище. В это самое время подоспели к месту происшествия Жоакин Сасса, Жозе Анайсо и Педро Орсе, ни к чему не причастные, но не в меру любопытные, за что немедля и пострадали, ибо солдаты в пылу схватки не делали различий между актерами и публикой, так что, можно сказать, троим друзьям, вовсе не нуждавшимся в жилье, пришлось за него подраться. Педро Орсе, невзирая на почтенные года, бился, словно за родимую Андалузию, прочие также делали что могли, ну, может быть, чуточку меньше, чем могли, ибо принадлежали к миролюбивой нации. Были раненые, которых утаскивали с поля боя волоком или относили на обочину, были рыдания и проклятия женщин, и вот, наконец камень, издали пущенный подростком по имени Давид, поверг наземь майора Голиафа, кровь хлынула из глубоко рассеченного подбородка, и стальная каска не смогла его защитить, потому что нынешние шлемы, не в пример шишакам прошлых веков, не снабжены забралом, а дальше – больше: мятежники вслед за тем стали теснить солдат, обтекли их по обеим сторонам дороги, чтобы затем, применив бессознательный, но гениальный тактический ход, броситься врассыпную по крутым улочкам и переулкам и не позволить войскам, осаждающим отель, придти на выручку к побежденному батальону, и такой конфузии не испытывала регулярная армия с незапамятных времен какой-нибудь Жакерии. Владелец отеля, у которого, должно быть, от последних происшествий ум за разум зашел, или же в душе вдруг пробудилось сочувствие народному делу, стал распахивать одну за другой двери номеров, приговаривая: Входите, входите, лучше уж вы, чем эта пустыня.
Итак, цитадель пала под первым же натиском, а Жоакин Сасса, Жозе Анайсо и Педро Орсе получили в свое распоряжение и пользование гостиничный номер, за который, по правде говоря, не боролись, и который двое суток спустя отдали семье, больше в нем нуждавшейся – у нее, помимо избитых в свалке, была ещё и разбитая параличом бабушка. В этой никогда и никем прежде невиданной суматохе случалось, что мужья теряли жен, а родители детей, но в результате драматических разминовений, которых никто бы не смог выдумать, что само по себе убедительно доказывает правдивость нашего повествования, так вот, в результате их, повторяем, разбросанные по номерам разных отелей, но движимые единым порывом ветви семейного древа, обретя, стало быть, крышу над головой, более того, по крыше на каждую голову, в конечном итоге все же воссоединялись и почему-то именно в том отеле, у какого рядом с названием было больше звезд. Полицейские комиссары и армейские полковники требовали у Лиссабона подкреплений, бронетехники и инструкций, правительство, не зная, куда кидаться, отдавало и тотчас отменяло приказы, грозилось и добром просило и вскорости не досчиталось троих членов кабинета, подавших в отставку. Тем временем с улиц и с пляжа можно было видеть в окнах отелей торжествующих новоселов – на просторных верандах, где стояли столики для завтрака и диваны с подушечками, отцы семейств уже домовито и деловито стучали молотками, вгоняя первые гвозди и натягивая веревки, чтобы было где сушить белье, которое матери, напевая, уже стирали в ваннах. И бассейны вскипали от ныряний и купаний, и никто не озаботился тем, чтобы объяснить детишкам, что сначала надо бы принять душ, а уж потом лезть в голубую воду – не так-то просто отучить людей от привычек, приобретенных в конурах и лачугах.
Известно, что дурные примеры не в пример заразительней хороших, хотя и неведомо, почему распространяются они с такой неимоверной скоростью, но так или иначе волна самочинных вселений перехлестнула через границу и разлилась по всей Испании, и вообразите только, как обстояло дело в Марбелье и Торремолиносе, где каждый отель – словно город, а три составляют целый мегаполис. Анархия! Хаос! Нарушение права собственности! – загудела Европа, прослышав об этих тревожных новостях, а одна французская газета – из тех, что формируют общественное мнение – дала на всю первую полосу заголовок ПРИРОДУ НЕ ОБМАНЕШЬ! При всей своей банальности эта сентенция показалась истинным перлом проницательности, и с тех пор, когда речь заходила о бывшем Пиренейском полуострове, европейцы только пожимали плечами, разводили руками и говорили друг другу: Чего ж ещё от них ждать, что с них взять, как волка ни корми – и прочее, а диссонансом в общем хоре прозвучало лишь мнение одной маленькой неаполитанской газетки, маккиавеллически оповестившей свет о том, что ПРОБЛЕМА БЕЗДОМНЫХ В ПОРТУГАЛИИ И ИСПАНИИ РЕШЕНА!
Покуда трое друзей оставались в Албуфейре, полиция при поддержке частей специального назначения предприняла ещё одну попытку штурмом взять отели, выкинув оттуда незаконных поселенцев, однако наткнувшись на дружный и ожесточенный отпор со стороны постояльцев, готовых драться до последней капли крови, и владельцев отелей, знавших, какой чудовищный разгром учиняют обычно спасатели-спасители, – отступила, решив возобновить приступ в более благоприятных обстоятельствах, когда время и посулы несколько притупят бдительность осажденных. Когда же Педро Орсе, Жоакин Сасса и Жозе Анайсо двинулись своим путем в Лиссабон, в захваченных гостиницах уже появились демократически избранные органы самоуправления – комитеты по здравоохранению и гигиене, по общественному питанию, по стирке, полосканию и глажке, по празднествам и увеселениям, по культуре, по народному образованию, по физкультуре и спорту и прочие, совершенно необходимые для исправного функционирования любого сообщества. На мачтах и флагштоках – и тех, что высились перед отелями прежде, и тех, что соорудили заново развевались разноцветные, из чего попало скроенные флаги, стяги, штандарты и вымпелы всех стран мира, спортивных клубов, ассоциаций и союзов – и над всеми прочими реяло португальское знамя. В духе здоровой состязательности всю эту пестроту тщились затмить вывешенные в окнах покрывала.
Но, как всегда бывает, учиненный этим гармоничным сообществом, которое самим фактом своего существования противопоставляло себя другим, заявляло о своих отличиях, а в данном случае лишний раз подтверждало старую истину что для одних хорошо, то другим нож острый – захват отелей переполнил и без того уж готовую перелиться через край чашу терпения, а проще говоря, вконец встревожил тех, кого принято называть сильными мира сего. Многие из них, всерьез опасаясь, что Пиренейский полуостров канет на дно вместе с ними и всем их достоянием, вослед за ордой туристов поспешно покинули отчизну, из чего не следует, разумеется, будто они чувствовали себя в ней чужестранцами: просто-напросто разные есть степени и ступени принадлежности к этой самой отчизне – хоть в возвышенном, хоть в прозаически-административном смысле этого понятия. Тому в истории мы находим множество примеров.
И теперь вот, когда наши социальные заморочки подверглись не то что дружному, а прямо-таки единодушному – неаполитанская газетенка не в счет осуждению, началась вторая волна эмиграции, причем столь массовой, что закрадывались сомнения: а не готовили ли её тщательно с того самого дня и часа, когда всем стало ясно, что рана, рассекшая единое некогда тело Европы, сама собой не зарубцуется, а напротив, пойдет вглубь и вширь. Огромные суммы, лежавшие на банковских счетах, словно растаяли, оставив после себя сущие пустяки, имевшие скорее символические значение – так, чтобы из чистого суеверия счет этот самый не закрывать: в Португалии эскудо пятьсот, в Испании те же пятьсот, но уже песет, ну, может, чуть больше; а всякое там золото и серебро, драгоценности и произведения искусства и прочее движимое имущество как смелo с Иберийского полуострова пронесшимся над морем вихрем, смел(и разнесло, да не на четыре, а на все тридцать две, указуемые розой ветров стороны. Дураку ясно, что за сутки всего этого не провернуть, а вот недели хватило, вполне достаточно, говорю, оказалось одной недели, чтобы неузнаваемо преобразить социальную, так сказать, физиономию двух иберийских государств, изменить сверху донизу их облик. Сторонний и поверхностный наблюдатель, не ведающий фактов и резонов, а потому впадающий в добросовестное заблуждение, решил бы, что испанцы с португальцами вдруг, разом, в одночасье обеднели, тогда как произошло нечто совсем иное – просто взяли да уехали богатые люди, а статистика болезненно чутка к таким отъездам.
