Роберт Шнайдер - Ступающая по воздуху
За своим телесным формированием они наблюдали с любопытством и большой серьезностью. Когда груди стали обретать выпуклость, Эстер перенесла несколько тревожных недель. Ибо левая грудь развивалась слабее, чем правая. Эстер плакала и терзалась чувством неполноценности. А душевная сестра обнимала ладонями ее голову, целовала, гладила волосы и утешала. Они ощущали изменившийся запах их плоти и чуть более глубокие обертоны голосов. Они хотели стать женщинами и делали все, чтобы казаться старше. Выдавали себя за четырнадцатилетних. Если бы рок разлучил их, они бы умерли от горя.
Так было до событий одного августовского вечера.
Они впервые проводили лето не под небом Лигурии, не в Рапалло, где у Ромбахов был свой дом, а в родном городе. Инес, ее сводный брат Харальд, Амрай и несколько их друзей жили своей взрослой компанией внизу, а девочки якобы находились под присмотром Марго. Они упивались нежданной свободой, особенно Эстер. Так как Харальд, все больше углубившись в дебри религиозных материй, возомнил себя в некотором смысле ее воспитателем. Он загонял девочку в какой-то неясный, задымленный ладаном сонм, в мир демонов и догм, который казался ей чем-то непроглядным и в силу своей чугунной дидактики был для нее слишком неуютен и душен. Со смешанным чувством торжества и вины она слушает теперь звон колоколов Св. Урсулы, приникает своей легкой, как крылышко, рукой к спящей Мауди, чье тихое и ровное дыхание успокаивает ее совесть. Но окончательным успокоением и счастьем вновь забыться утренним сном она была обязана самой Марго Мангольд. И хотя Харальд не то чтобы уговаривал, а чуть не за горло брал пожилую даму, требуя следить за благочестием юных особ, она отправилась к мессе одна, ей и в голову бы не пришло разбудить девочек.
Послеполуденные часы, когда неподвижный воздух был бел и плотен, как свернувшееся молоко, они проводили в пойменных прирейнских лугах, у так называемых котлованов Магдалинина леса. Там они красовались в новых бикини, пестреющих черно-оранжевым крапом и обшитых рюшем. При этом поначалу бикини носили девочек, а не наоборот. Эстер исхитрилась усилить объемность матерчатых чашечек на груди так, что мальчишкам они казались полными чашами. То были светлые деньки блаженной лени и дурачества. То были дни сердечного откровения, открытия в себе способности любить и любовного томления.
Как бывает в моменты удесятеренной остроты жизнеощущения, музыка становится синонимом невыразимого в слове. Музыка, которая не может отзвучать с годами и доносит из прошлого запахи и краски той единственной поры счастья или боли. Пока в конце концов не минует и это и музыка покажется пресным набором звуков, даже смешной, ибо сердце не может взять ее тона.
Upside down, boy you turn me. Inside out and round and round, and round and round. Это было и паролем и отзывом того лета. Рюди из 4-го «в» (со сверстниками они не водились) ежедневно извлекал дребезжащий пароль из своего кассетника. Он врубал эту песню для Эстер. Тут все начинали танцевать. Юли, Венцель, Пиза, однорукий Стив, Мауди, Эстер и Рюди. Их расцветающая плоть проникалась эротикой, а движения в свой черед эротизировали музыку, которая властно-мужественным рокотом бас-гитары опять-таки сообщала сексуальный заряд пластике девочек, между тем как обволакивающе-нежный голос Дайаны Росс зажигал в мальчишечьих глазах огоньки невинной страсти.
После купания вскакивали на велосипеды, катили к мороженице Густля, и там происходило всячески оттягиваемое прощание девочек. Мауди ехала в район Иудиных ворот, где в парфюмерном магазине Мюллера ее поджидала Марго, чтобы вместе отправиться домой. Эстер держала путь прямо к своему дому, ей предстоял ежевечерний междугородный разговор с Рапалло, и надо было покормить хомячка Цезаря. А вечером снова вместе — за ужином в Красной вилле.
— Я должна тебе кое-что показать, — шепнула Мауди на ухо подруге, когда они складывали в тележку грязную посуду. Потом встала на цыпочки, открыла дверцу висячего шкафа и мигом спроворила кофейную чашку, спрятав ее под полой пляжной блузы.
— Только, ради Бога, не допоздна! — в меру сердито предупредила Марго, не отрываясь от чтения некрологов в газете «Тат».
— Даю слово! — воскликнула Мауди, она поцеловала бабушку в щеку и мгновенно растаяла в воздухе вместе с Эстер.
— Зачем тебе чашка? — спросила Эстер.
— Тсс!
Они выскочили из дома и поспешили вниз, в загущенную южную часть сада, минуя лужок, не кошенный уже который год и сплошь утыканный высокими сухими стеблями. Солнце уже садилось на грудь Почивающего Папы и на горы, составляющие его сложенные руки, оно багрово поблескивало, словно густое красное вино.
— Да тихо же! — шикнула Мауди, когда они подходили к sisters corner.
— Почему? — сделав дикие глаза, спросила Эстер.
— Потому! — сделав дикие глаза, ответила Мауди.
Потом они осторожно приоткрыли дверь. В хижине было темно, через оконца не просачивалось ни капли света.
— Жуть какая-то!
— Да слушай ты!
Эстер навострила уши и вдруг расслышала чьи-то вздохи. Глубокое, но ровное дыхание.
— Тут кто-то есть! — обмирая от страха, прошептала она. В тот же миг ослепительно вспыхнула спичка. Мауди запалила походную лампу.
У Эстер сердце захолонуло. В глубине хижины сидел какой-то мужчина — прямо на их надувном матрасе, он сидел откинув голову и прижавшись спиной к дощатой стене, в глазах — обида на резкую вспышку света, точечки суженных зрачков; и ей сразу бросилось в глаза то, что одет он чересчур тепло, даже по-зимнему: шерстяной пиджак в крупную клетку, словно покрытый синим и коричневым кафелем, толстый свитер, а под ним — голубая рубашка с засаленным воротничком.
Но еще до того, как она по-настоящему испугалась, в ней закипел гнев. В sisters corner не смело совать нос ни одно существо мужского пола. Даже хомячок Цезарь. Потом уже верх взял страх, когда она еще раз скользнула взглядом по лицу мужчины и ей показалось, что его глаза готовы выпрыгнуть из орбит, так жутко они таращились.
— Это Бойе. Бойе, это — Ре, моя лучшая подруга. Мы с ней как сестры. Да входи же! Он такой славный. Не бойся.
— Ты в своем уме?
— Он беден. Поэтому у него такой вид. Не его вина. Бойе, скажи Эстер: «Добрый вечер».
— Добрый вечер, — сказал молодой человек, и так громко, будто обращался к тугоухой.
Потом она вообще удивилась его манере говорить. То он глухо бормотал, то почти кричал. В середине фразы сила звука нарастала или спадала, причем независимо от смысла. Но Эстер не могла знать, а уж тем более постичь, что речь такой грубой настройки есть зеркальное отражение абсолютно одинокой души, которой и словом-то перемолвиться не с кем, чтобы выверить звучание голоса.
Наконец она все-таки вошла. Успокоительные реплики, то и дело подаваемые Мауди, равно как и страх с любопытством пополам, будили желание приключений. А тут он еще и тянул ей руку для пожатия с упорством, которого хватило на пару минут, но она с таким же упрямством отбивала ее. Когда же он наклонился вперед и пытался сверкнуть в улыбке зубами цвета мокрого каучука, она заметила, что его волосы собраны сзади в конский хвост. Это каким-то образом растопило лед недоверия. А с чего бы — она и сама не знала. Может, тут подействовали и настойчивые попытки приветствия.
— Бойе, — нежно пропела Мауди, она сняла сандалии, опустилась на матрас и села, скрестив ноги и прильнув головой к молодому человеку.
Летнее солнце Якобсрота высветлило ее спадающие на плечи волосы, она стала смуглянкой с растрескавшимися пересохшими губами широкого рта. Мужчина не шелохнулся, он вообще ничего не делал. Просто сидел и молчал.
И тут Эстер увидела то, что всплыло из глубины памяти, что, казалось бы, начисто забыто, а теперь вдруг встало перед глазами и запахло дождем, навалилось сланцево-серым небом, загудело проводами высоковольтной линии. И еще был ягненок, и из его окаменевшей мордочки нескончаемой струйкой бежала слюна.
— Кто это? — вполголоса спросила она.
— Он был ангелом, — ответила Мауди. Она сказала это так, будто Эстер поинтересовалась, который час.
Мауди повернулась к ней, и Эстер увидела чужие, повзрослевшие глаза. По крайней мере таково было первое ощущение.
— Здесь можно курить? — спросил мужчина опять-таки каким-то рваным голосом.
— А почему вы так громко говорите с нами? — обозлилась Эстер.
— Такой уж я свободный, — снова громыхнул он, явно силясь, однако, говорить тише.
Он хотел было скрутить сигарету, но Мауди взяла у него табак и сама приготовила ему самокрутку, да так ловко, будто для нее это привычное дело, она даже склеила слюной кончик. Эстер сидела разинув рот и изумленно таращила глаза то на Мауди, то на выпирающий кадык мужчины, которого беспрестанно била дрожь, можно сказать, колотило.
