Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2012)
Вскоре нас увезли в эвакуационный лагерь, оттуда домой.
Накануне нашего отбытия мы встретились во дворе шахты с большой группой кумпельс. Взаимные приветы, пожелания, атмосфера радости окончания войны. Ко мне подошел тот самый крупный, грубоватый кумпель, который в мои первые дни шахтерства сказал прямо: “Ты плохой солдат!” — “Конечно, — сразу ответил я, — раз я здесь”. Тогда он молча отошел. Теперь он так же кратко в упор: “Ты сделал здесь не меньше, чем восемьдесят ваших солдат на фронте”. Мы подали друг другу руки.
Прощание с Карлом было кратким, у него в доме. Там увидел его красивую, приятную жену и крошку дочь Христу.
Вот и кончился плен. Кончились физические страдания. Начались духовные. Пострадавшие стали виновниками. Забудь о гордости бойца, привыкай к презрению.
Сначала длинной колонной через новый “мост дружбы” на Эльбе по коридору стоящих по сторонам наших освободителей — советских солдат. Смотрят молча. Одни враждебно, кто сочувственно, большинство безразлично. Высматривают пропавших без вести родственников. Суд чести.
Усталые, хоть и выспавшиеся, в разного цвета гимнастерках, разной обуви. Почти у всех медали, ордена, которые говорят за молчащих и корят нас, “струсивших, отсидевшихся”. И будут всегда корить.
Месяц в проверочном лагере в Премнитце, где я письменно доложил о хороших и плохих. Нам дают возможность говорить! Мне дали ученическую тетрадку. Кого-то интересуют мои сведения, а может, и мысли! Значит, не просто “равняйсь, шагом марш!”. О, мыслей много накопилось за три года, жгучих мыслей. Постарался быть кратким — другую тетрадь вряд ли получу (нас тысячи), времени писать мало, а им читать — тем более: им нужно срочно разобраться, кто есть каждый из нас. Предатели в первую очередь.
Тут же призван в оккупационную армию — 815 ОБС, Хайротсберг, недалеко от Магдебурга.
Поступила команда проверить состояние государственного узла связи под Магдебургом. Я включен в группу как переводчик.
Все на конях, все с автоматами. Человек восемь во главе с комбатом. Скачем рысцой. Мой конь все вывозит меня в голову группы, не по чину. Бывалый старшина делает мне замечание. Вот и город, едем окраиной, цокаем по мостовой, автоматы хлопают по груди. Редкие жители критически оценивают “казаков”. Явно чувствую — участвую в “параде” не по заслугам.
Находим пункт. Никто не встречает, глухо. Заходим. Двое рабочих в робах имитируют труд — нарезают резьбу на болтах, зажатых в тиски. Нам — холодные взгляды, работу не прерывают.
— Guten Tag!
— Tag! — неохотно.
— Спроси, исправны ли линии связи, не нужна ли помощь. — Комбат — мне, я — им.
— Мы следим за состоянием наших линий.
Рабочие пожилые, явно не расположены сотрудничать с оккупантами. Конечно, на линиях связи работали доверенные наци, хорошо оплачиваемые люди.
Наш капитан видит эту демонстрацию “гордых и непокоренных”, сдержанно, не желая обострений, медленно, подчеркнуто спокойно:
— Мы не собираемся забирать себе ваши линии связи. Нас интересует, не нужна ли какая помощь по устранению повреждений гражданских линий.
— Это наша забота.
Ни слова привета, ни жеста вежливости.
Капитан одарил критическим взглядом этих тыловых вояк. Всех нас оскорбила наглость оппонентов.
— Warum seid ihr se feindlich angestellt?
(Почему вы настроены так враждебно? Или не наступил мир? Вы еще не сыты этой кровавой кашей, заваренной Германией? Не пора ли собирать камни?)
— Na — ja... ist doch so (Да, вроде так...), — помялся старший.
— Lebt wohl! (Всего хорошего!)
— Mаcht gut! (Всего хорошего!)
Мы сели на коней.
— Сволочи! Не умеют по-человечески!
Через пару недель приезжает Жорж — муж сестры, капитан медслужбы. Мама и сестра живы! Никакого имущества, жилья нет, но ничего! Все ликуют.
Еще через пару недель демобилизован по указу, как студент. Эшелон нескончаемой длины, многие на крышах — там просторнее, веселее. Везут “трофеи” — примусы, велосипеды, аккордеоны — знают, дома-то ничего нет, да и домов у большинства, как и у меня, нет. Но ничего, смерть побороли, жизнь наладим!
Паровозик, измотавшийся на войне, на подъеме не тянет. Машинист свистит, все спрыгивают, толкают состав. Скорее домой!
Почему остался живой? И худ, и впечатлителен с детства. И голодал как все, и помирал, и мерз в тифозном бараке, и потел в шахте на сквозняках, и душевные переживания... Везде смерть и страдания. Никаких попыток эксплуатировать язык в корыстных интересах.
— Будьте довольны тем, что живы остались, — сказал полковник в военкомате и отказал в выдаче удостоверения участника.
— Такой цели у меня не было, — ответил я.
Надо каждый раз оправдываться? А чем докажешь? Всем ясно — лучшие погибли. А вот живой из плена?..
Где-то уже годам к семидесяти прочитал “Человек в поисках смысла” доктора философии и психологии В. Франкла. Он молодым пробыл войну в концлагерях, терпел страхи и невзгоды (он еврей). Анализировал. Потом обобщил свои наблюдения на тему выживания в фашистских лагерях.
Вот что он пишет:
“Не последний из уроков, которые мне удалось вынести из Освенцима и Дахау, состоял в том, что наибольшие шансы выжить... имели те, кто был направлен в будущее... на смысл, который они хотели реализовать... Душевный упадок при отсутствии духовной опоры, тотальная апатия были... пугающим явлением… И все время были те, кому удавалось... превозмочь апатию. Это были люди, которые шли сквозь бараки... и у них находилось для товарища доброе слово и последний кусок хлеба... Они подавали другим пример, и этот пример вызывал характерную цепную реакцию. Лагерная жизнь для них была скорее экзаменом, ставшим кульминацией их жизни. В моральном отношении они испытали прогрессию, претерпели эволюцию...
Девизом всей психотерапевтической работы в концлагере могли бы служить слова Ницше: „У кого есть Зачем жить, может вынести почти любое Как””.
Добавлю — “зачем” у нас было куда более высокое, чем у цитируемого автора. И в самом деле! Ведь многие из нас духовно не были в плену! То есть телом были, а духом мы продолжали воевать в других условиях.
Ленинград
С картонным немецким чемоданчиком, в шинели и сапогах я добрался трамваями, расспрашивая доброжелательных горожан, до далекого от вокзала института на Лоцманской, 3. Большой параллелепипед.
В кадрах приняли тоже приветливо.
— Поезжайте в общежитие, устройтесь, а завтра поговорим.
Общежитие на Петроградской стороне, недалеко от Петропавловской крепости, рядом с домиком Кшесинской. Прекрасное место. По пути все всматривался через замерзшие окна трамвая в чудеса мирного города-красавца, дворцы, мост, крепость. Комендант — пожилая женщина — тоже приветлива.
— Уже поздно, переспите на диване в Красном уголке, а утром куда-нибудь вселимся. Кипяток у нас есть на каждом этаже. Пойдемте, я вас провожу.
Уголок — две большие смежные комнаты, разделенные большим арочным проемом. Мягкая мебель, яркий свет, полно легко одетой молодежи, в основном не воевавшей, школьного выпуска. Красивые, кажется, девчонки. Совсем какой-то праздничный мир! Когда я слышал смех последний раз? Не знают пока они, что я ущербный, не настоящий военный, не чистый фронтовик, за которого, возможно, меня принимают. Узнают — отвернутся небось.
А вот и рояль заиграл. Рахманинов, прелюдия до-диез минор!
Девчушка явно обучалась “для себя”, без трактовок и оттенков звучания. Играла бодро, громко, мажорно. И как это соответствовало настроению присутствующих, как это призывно волновало меня. Сегодня 14 декабря! Сегодня мне 23 года! Я тут старше всех, седой. Прошло четыре с половиной года, как я перестал быть студентом, и каких года! Наверно, я отупел, перезабыл все. Наверно, меня “разоблачат”, забракуют, не дадут учиться. Будь что будет. Был честен.
А аккорды все громче, все увереннее! Будем бороться! Ах, милая девочка, как ты поддержала.
Я любовался суетой ребят, радовался и грустил. И было чувство уверенности; стремление устоять, подняться, доказать все крепло.
Утром мне дали койку в комнате 523, потеснив пятерых однокурсников. Ребята приняли дружелюбно. Все молодые, не воевали.
