Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2012)
Нет, так нельзя: товарищи же, воевали же! Выхожу вперед.
— Товарищи! Нас разделяют по национальному признаку. Вас отправляют в тяжелую неизвестность. Держитесь гордо, ведь вы советские люди! Нас делят, но мы остаемся вместе!
Семен выскочил из строя, подбежал, мы обнялись, расцеловались. Конвойные потупились, “не замечали”.
Меня водили по врачам. К мусульманину и русскому — врачи были пленные, не было лечения. Проверка на еврейство — есть ли обрезание.
Как-то говорю Карлу Вайтушату:
— Мы тут работаем на врага, преступление.
— Давно работаем на склад. В буртах — полугодовая выработка. Все идет по инерции, никто не хочет что-либо менять, ждут неминуемой развязки. И сейчас политическая обработка очень нужна.
У штапеля всю смену толкутся люди под разными предлогами. Кто заказать слесаря, кто на перерыв бутербродный, понюхать призу. Задают каверзные вопросы. ..
Карл “не замечал” нарушения порядка. Однажды, когда все разошлись, один задержался.
— Я русский, остался здесь после Первой мировой. Тут женился на немке, дети выросли среди немцев, но все мы тут чужие. Передай в лагере — не оставайтесь здесь! Возвращайтесь! Пусть накажут, но будете дома!
Конечно, это стало широко известно в лагере. К штапелю стали приходить и штайгеры других участков, и сам оберштайгер герр Штрассманн. Говорили неспеша, избегая прямой политики. Но куда от нее денешься в такое время. Меня же ничего не сдерживало, и это, видимо, было им интересно. Пробуждались, прозревали под действием сводок с фронтов.
В январе 1945-го клеть, медленно двигаясь (перзоненцуг!), доставила крупного холеного господина в светлой чистой робе. Удивило — без сопровождающих лиц.
Господин пошарил фонариком по темным закоулкам, убедился, что я один. Удостоверился, конечно, в неравных моих с ним “общественно-политических” и весовых категориях: худой, грязный, в одних трусах, самодельно сшитых из холстины для портянок. Тем не менее встреча без галстуков состоялась.
— Нам, немецкой интеллигенции, стыдно за все, что наделала эта война, — сказал Штайн (говорили — это большая шишка). — Этот позор чернит немецкую нацию. Но международное сообщество не должно отождествлять нас с этими грязными политиканами. Поверьте, мы не знали о тех грязных преступлениях, которые творились от нашего имени.
Я ответил, что эти его чувства и мысли высказываются слишком поздно, когда уже погибли десятки миллионов людей и разрушены миллионы жилищ. И высказываются они на глубине 1000 метров под землей одному человеку — пленному студенту. Если вас действительно тревожит совесть и вы хотите что-то исправить — действуйте!
Он проглотил молча, помялся и пошел к клети. Докладываю в лагере товарищам. Мы решили — нас боятся, будут что-то делать.
Через день Карл сообщает: планов несколько, все они — дело руководства, городских и военных властей. Самый вероятный — ваш лагерь эвакуируют. Ночью, пешком. Вполне возможно, по дороге, в узком месте — например, между домами — на колонну пустят танк. Вам нужно быть готовыми, а я предупрежу накануне.
Собрались, обсудили. Решили. Кто должен остаться на случай срочной эвакуации для поддержания местной парторганизации перед лицом всяких непременно появляющихся “демократов” и оккупационных властей. И кто должен эвакуироваться с лагерем, что следует делать в различных возможных ситуациях на марше.
Так и случилось. После бомбежки шахты (об этом ниже) Карл предупредил меня о предстоящей ночью эвакуации и показал убежище. Я передал сигнал товарищам. Все произошло организованно.
Англо-американские налеты постоянно нарастали с 1944 года и по частоте, и по числу участвовавших самолетов. Дошло до того, что сирены тревоги вопили уже каждую ночь, а то и дважды в ночь. Нас выгоняли в “укрытие”. Место наше болотное, глубина канав вместе с бруствером доходила до колен. Но была инструкция! Зато обзор был широкий. Зрелище — куда там современным фейерверкам. Гул тысяч самолетов (иногда — до 2,5 тысяч), снизу пальба сотен зениток, сверху сыплют бомбы, льют фосфор (что-то сверкающее) или напалм, рассеивают блестящие полоски фольги для дезориентации радаров. Внизу по горизонту — пожары. Германия населена плотно, куда ни кинь — попадешь.
17 марта 1945 года бомбили нас в тот час, когда немцы (первая смена) уже ушли, а советские мылись после смены. Упало более 400 бомб. Убито 83 человека, из них 57 — советские военнопленные. Наверняка знали союзники, когда и кого надо убивать. Большинство ребят прижалось в канавах. Я добежал до убежища рядом. Самолеты улетели, на земле возникла другая страна — без домов, дорог, деревьев. Бугры песка, искореженных плит и ферм. Но ни шахтные подъемники, ни коксовые батареи не пострадали.
Ищем друг друга. Солдаты оцепили. В-а-с-и-л-и-я н-е-т! Может, убежал?
Назавтра пригнали расчищать завалы. Ко мне поднесли носилки. На них он. Целехонек, спокоен, мертв.
Рухнул на колени, обнял, взвыл. Вася-Вася! Как же ты не уберегся! Ты же всегда такой стойкий, необыкновенный, верный, всегда рядом! Эти жалкие слова... Просто ты был Герой, скромный, ежедневный, постоянный!.. А теперь и безвестно пропавший...
Позже твое имя тоже не захотят записать в число павших студентов-добровольцев на институтской доске: нет справки от военкомата.
Вот справка из AV-Buch, написанная коллективом сотрудников шахты уже в 1997 году к столетию основания фирмы: “Насколько скверным было питание пленных, может показать рецепт: овощи — листья и корни свеклы. Для этого требуется 40 кг свекольной ботвы, 0,5 кг маргарина, 1 кг лука, 2 кг овсяных хлопьев. Все это мелко рубится или пропускается через мясорубку. При этом маргарин, лук и хлопья в предусмотренных количествах применяются не непременно”. Это было главное блюдо.
“При тяжелой работе и мизерном питании многие гибли. Дважды в неделю отправлялись неработоспособные военнопленные в центральный лагерь...”.
Да, мы скорбно провожали партию за партией своих товарищей, не зная их настоящих имен и адресов. Разные были смерти в ту войну. Такая — самая несчастная.
Умирали и в лагере, не успев уйти в центральный. Их хоронили на местном кладбище.
При нас был один побег. Степан Кулик прыгнул на ходу в проходивший железнодорожный состав, пересекавший наш путь на шахту. Через четыре дня его втащили в лагерь, били, обливали перед строем. Я встречался с ним лет через двадцать в Николаеве. Он много лет болел.
Были и побои и убийства в шахте. Мы застали еще Керзебемера, шахтера, фашиста-туберкулезника. Он убил русского напарника и бахвалился убить еще, “пока я жив”.
Или вот случай. При посадке в клеть на главном подъемнике бригада откатчиков (кажется, это было на следующий день после покушения на Гитлера) была как-то нервно возбуждена (а это элита). Зло ругались, толкали. Когда последний наш входил в клеть, немец резко дал сигнал, клеть рухнула вниз... Весь путь о переборки шахты стучали кости, а нас обдало жижей крови, мозгов... Я заявил протест Карлу, он доложил начальству.
1 апреля 1945 года союзники прошли город, оставив часть войск. Наш лагерь за неделю до этого отконвоирован к бельгийской границе без происшествий. Небольшая группа спрятавшихся в разных местах товарищей собралась в “родных” бараках. Влились в политическую жизнь городка. Выступали на собрании вдруг разросшейся партгруппы коммунистов при обсуждении ее задач.
Вайтушат возглавил временный муниципалитет, другой коммунист командовал милицией, вновь организованной. Были арестованы два десятка активных фашистов, в том числе директор шахты Шмид (отсидел два года в тюрьме в Реклингхаузене). Коммунисты заняли большинство в правлении компании.
С организацией оккупационной власти эти временные муниципальные организации были распущены. На мой вопрос комендант — вежливый и хорошо говоривший по-немецки английский полковник — сказал: “Они действовали слишком авторитетно. Мы будем разбираться во всем спокойно. Фашистов судить будет суд. Охрана, поставленная у вашего лагеря, вас не стеснит — она для охраны порядка. Продукты для лагеря завтра будут доставлены”.
Вскоре нас увезли в эвакуационный лагерь, оттуда домой.
Накануне нашего отбытия мы встретились во дворе шахты с большой группой кумпельс. Взаимные приветы, пожелания, атмосфера радости окончания войны. Ко мне подошел тот самый крупный, грубоватый кумпель, который в мои первые дни шахтерства сказал прямо: “Ты плохой солдат!” — “Конечно, — сразу ответил я, — раз я здесь”. Тогда он молча отошел. Теперь он так же кратко в упор: “Ты сделал здесь не меньше, чем восемьдесят ваших солдат на фронте”. Мы подали друг другу руки.
