Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2006)
Отец же при ее виде краснел, как мальчишка. Уж не был ли он влюблен и не хранил ли вправду огромный жаркий тулуп память об их запретных свиданиях? Или всё — блажь, досужие слухи, распаляющие и без того ранимую душу моей мамы?
Как ей можно изменять, такой красавице, которую долгие годы по деревне называли Кармен: как две капли воды была похожа на портрет девицы на известном одеколоне “Кармен”...
Но кто же знает?!.
И вот, размышляя ночами о любви и о возможных тайных встречах отца, я спал ничком на тулупе, и мне снилось, что он и есть та самая Антонина... только сейчас она не хохочет, а уснула или притворяется, что спит...
Ночи летом короткие. Чуть забрезжила заря — уже петухи вопят, калитки, ворота заскрипели, собаки лают, мычат коровы, блеют овцы, пастух Илларион (Ларик) щелкает кнутом — собирает стадо...
И в эти минуты — самый сладкий сон, самый пронизывающий бред. И конечно, мальчишка, юноша, думающий о женщине, не может не поерзать, не может не пометаться во сне, и чем это порой заканчивается, любому понятно... Пока мама не увидела, сбегаешь на речку, отстираешь под мостом, в воде, трусы...
Через многие годы как-то раз я укрыл им свою жену, положил на нее, оставив незакрытым лишь лицо... Это когда на даче она решила вздремнуть на старом диванчике перед печкой — зимой мы здесь редко ночуем, печка — топи ее, не топи — едва греет... Жена полежала-полежала под тулупом и, вздрогнув, вдруг принялась отталкивать его, ногами колотить, убирая с себя...
— Что с тобой? — спросил я.
Она растерянно засмеялась:
— Мне показалось, на меня лег какой-то огромный горячий зверь с когтями...
И продолжала опасливо смеяться, глядя на тулуп.
И я тогда вновь перевесил мохнатую громадную шубу на веранду...
Ах, тулуп, ты ни при чем, это все наши собственные страхи... Человека иной раз может придавить и легкий плащ... А ты служил великую пользу по главному своему предназначению...
А еще, помню, отец рассказывал: мел снежный буран, они с шофером заблудились, машина завязла в сугробе, буксовала, и если бы не тулуп, который отец совал под колеса, сразу под оба задних, — не выскочили бы, замерзли в лесу...
Отец однажды шутливо буркнул, заметив, как я уставился на тулуп:
— Знаешь, сколько баранов пришлось зарезать, чтобы такое чудо сшить?
Я прикинул, ответил:
— Наверное, четыре... или даже шесть.
— А я думаю, не меньше двенадцати. Ты разверни, посмотри. Ведь в работу пошли только крупные куски. Да, не меньше двенадцати. Значит, сынок, двенадцать баранов лишились своей одежды, а заодно и рогов, чтобы эти рога носили теперь мы с тобой.
— Почему? — обиделся я. — Мама тебе не изменяет. А у меня и вовсе пока никого нет.
— Изменяют не только женщины, сынок, — буркнул отец. — Со временем поймешь...
Что он имел в виду? Судьбу? Друзей? Коммунистическую партию? Уже не узнать. Но есть, есть над чем подумать...
Надо же, сколько возникает мыслей, когда думаешь про этот тулуп... Господи, вернут ли мне его?..
6
Мне позвонили утром во вторник — Филиппов привез нашу потерю.
Но почему позвонили не в воскресенье? Я бы сразу отвез тулуп на дачу. Или человек задержался по своим делам? Может, старуха в деревне больна?
Размышляя подобным образом, я в обеденный перерыв подъехал к уже знакомому дому, нажал кнопки с цифрами 3 и 7 на кодовом замке и вскоре стоял перед дверью Филипповых.
Позвонил — и вот они за порогом, такие же, как и мы с женой, пострадавшие дачники, Александр Николаевич и Анна Артемьевна. Они смущенно улыбаются, даже глаза прячут — в самом деле, неприятная история. Возле их ног громоздится на полу аккуратно обмотанный крест-накрест желтым скотчем мой тулуп. Это он, именно мой тулуп, черным верхом наружу.
— Вот, забирайте... — кивнул Филиппов.
Я нагнулся. Только почему от тулупа бензином пахнет?
— Мы немного почистили, — угадал мой вопрос Филиппов. — Воры сильно его потоптали.
— И еще скажи, Саша... — вмешалась жена. Видимо, она более честный человек. — У бабушки его тоже немного измызгали.
— Да-да, — согласился Филиппов и помог мне поднять груз на плечо. — Извините. Вы его проветрите — и все будет нормально.
Я до воскресенья продержал тулуп в багажнике. Ехать на дачу, везти его не было времени. Но ведь главное — нашлась наша пропажа, на сердце радостно и таинственно. Вот достану я его, разверну...
И настал этот день. Мы въехали в наш дворик, я занес тяжеленный шарообразный груз на веранду, мы с женой на полу освободили его из-под липких лент, разложили во всю длину и ширину... и от обиды даже не нашли сил переглянуться.
Во что же превратили наш тулуп? Одна пола была изжевана то ли коровой, то ли собакой... другая — в черном мазуте, наверное, вытирали цепи или движок мотоцикла... От овчины мерзко пахло бензином и чем-то кислым вроде рассола...
Молча я собрал мохнатое чудовище в комок и, наступая то на рукав, то на уголок полы, потащил вниз — на воздух, на ветер. Сияло яркое февральское солнце. Синие тени змеились на снегу. Я повесил тулуп мохнатой изнанкой наружу на штакетник и жалобно обернулся жене:
— Палкой его побить от пыли?..
— Можно.
Мы нашли две жердочки в дровах и принялись колотить по гулкому тулупу. В воздухе вспыхнули пылинки и волоски. Но чище от наших ударов тулуп, конечно, не становился.
Что делать? Запах бензина, может быть, выветрится. Но мазутная-то грязь, но пятна желтой жижи... Попробовать постирать? Среди зимы?
— Может, в баню затащим... и мылом?
— Погоди, жена.
А это что? Тулуп еще и прорезан, то ли ножом, то ли ножницами... в двух, нет, в трех местах... Рукав — так прямо до локтя распорот... Зачем?! Что за люди! А башлык, башлык оторван наполовину... это же какую силу надо приложить — не простыми нитками сшивали работу скорняки, а просмоленными...
— Его и жгли, — показала жена на съежившиеся кудельки шерсти под левой мышкой.
Хотелось плакать. Хотелось кричать громовым голосом: что творите, безродные твари?
Нет, его более не отчистить. К жизни не вернуть. Он побывал под чужими людьми.
Его надо куда-то деть, с глаз долой...
Ты ведь, отец, тоже был брезгливым. Ты рассказывал: когда в пустынях Монголии, среди безводья и грязи, стояла в сорок пятом ваша дивизия, переброшенная с Украины для войны с Японией, вы, когда ели хлеб, выбрасывали корочки, за которые держались, — чтобы не заболеть.
Да что там про антисанитарию?! Ты с негодяями не здоровался. В нашей деревне был вор Андрей, он шел по улице, с улыбкой раскинув руки. “Ты фронтовик, я фронтовик”. И трудно было от него увернуться. И все равно ты умудрялся, делал вид, что рассердился на небо — почему нет дождя!.. — или копейку в траве увидел и захотел ее поднять: бедные, а разбрасываемся. У тебя всегда была с собой на этот случай копейка...
А я?.. Мне звонит человек, писавший на меня доносы до революции 1991 года, да и позже, в смутные годы, сделавший много бед мне и моим друзьям... а теперь звонит как ни в чем не бывало:
— Старина, надо бы срочно нам с тобой обсудить проблемы становления нынешнего гражданского общества. Я, кстати, поддерживаю СПС.
Каково?!
— Я тебя, с твоего позволения, — продолжает он звонким голоском вечного комсомольца, — буду ждать в библиотеке в отделе искусств. — Значит, желает засветиться вместе со мной перед девицами, которые ко мне хорошо относятся!
— Как ты думаешь, кофе у них найдется или взять?
Я не могу собраться с мыслями. Что ему ответить? “Пошел вон”? Или сослаться на болезнь... да уж стыдно, я под этим предлогом миновал участия в нескольких сборищах праздных настойчивых людей... а ведь там были и мои друзья...
— Я сам куплю кофе, — продолжает он, — или зеленого чаю взять?
Наконец я бормочу:
— Простите... прости... я... ну, хорошо... — В конце концов, интересно, что он может предложить для становления гражданского общества.
И еду в библиотеку, и жму протянутую мне быстро, как финку в живот, руку, и сажусь за столик против этого плотного, словно в бронежилете, господина, и жалко улыбаюсь девицам, которые нам наливают кофе...
Прости, отец. Ты бы уронил наземь свою копейку, покраснел бы, подобрал ее и пошел прочь. Или поднялся и насупился: “Есть вещи серьезнее наших разговоров. У меня скот мерзнет в хлевах... у меня кормов нету, поеду покупать у соседей...”
