Сергей Мильшин - Атаман
Сумерки неспешно заливали двор. Солнце опускалось где-то за спиной, и его лучи, скрытые коньком крыши, уже не освещали ни сарай, у которого кто-то, не разобравшись с хитрым засовом, выламывал крепкую дверь, ни птичник, где кричала возмущенно на разные голоса домашняя птица, ни конюшню, откуда спиной вперед выходил невысокий черкес, изо всех сил вытягивая сопротивляющуюся кобылу. Его винтовка болталась на плече. Дед Тимка вставил первый патрон в берданку и медленно передернул затвор. С этого врага он и решил начать личную войну с горцами.
— Эх, давненько не воевал. Да и разбойники давненько на нашу сторону не хаживали. Ну, ничего, мы еще свое наверстаем… ох, спасибо, черкесы, уважили… — Старик бурчал под нос, заботясь лишь об одном — чтобы на улице было не слышно.
Он осторожно кинжалом подцепил деревянные плашки, прижимавшие стеклянное полотно на фронтоне чердака, и отставил ценное стекло в сторону. Черкес во дворе уже вывел Майку из сарая и тянул ее за уздечку к выходу со двора. Кобыла вскидывала морду и косилась глазом обратно, словно ожидая, что из глубины конюшни вот-вот подоспеет помощь — ее повелитель Муром. Конь бушевал в загоне, сейчас он хотел добраться до врагов и разорвать, затоптать их, как его предки — дикие кони поступали с волками, отбивавшими от стада молодых кобылиц и жеребят. Те, которые в эти минуты хозяйничали во дворе, в понимании Мурома тоже были волки, потому что действовали как хищники — нагло проникли на чужую территорию и, пользуясь тем, что вожак не мог до них дотянуться, отбивали самку. Дед Тимка слышал, как он страшно всхрапывал и бил копытами в стенки загона. Бил тщетно, в прошлом году дед вместе с сыном полностью заменили жерди загонов на крепкие дубовые. Мимо черкеса пробежали трое, один остановился и что-то негромко сказал «коневоду». Вместе громко засмеялись. Усмехаясь, тот побежал дальше и скрылся в овчарне, где, судя по бестолковому стуку мелких копыт и бекающим протяжным воплям, уже вовсю хозяйничали его товарищи.
— Даже взнуздать успели! — Дед возмущенно поерзал и, отыскав удобное положение, прижался щекой к теплому прикладу, — Ну, получай, вражина.
Выстрел хлестнул по ушам. Черкеса словно толкнули в спину. Он ткнулся головой в морду Майки и, выпустив повод, с хрипом опустился на колени. Кобыла, воспользовавшись неожиданной свободой, тут же выхватила у почему-то несопротивляющегося врага кусок щеки вместе с губами и кончиком носа. Тот, заливая теплую землю кровью, молчком завалился под копыта Майке. Она брезгливо вытолкнула длинным языком чужую плоть изо рта и отпрянула. Быстро развернувшись, кобыла заскочила обратно в конюшню. Муром сразу затих. Дед Тимка обернулся к Пелагее, которая сидела рядом зажмурившись и зажимая уши ладонями.
— Патрон!
Бабка, словно очнувшись, вздрогнула, нашарила на рушнике звякнувшие патроны и живо протянула один мужу.
Из овчарни выскочили все трое. Двое бросились к лежащему черкесу и склонились над ним, один скинул винтовку с плеча и, не сообразив, откуда стреляли, остановился в растерянности в цетре двора, переводя взгляд с суетящихся товарищей на производящий нежилое впечатление дом. Его-то дед Тимка и выбрал следующей жертвой. На мгновенье их взгляды встретились, но выражение черных бестолково распахнутых глаз не успело отреагировать на появление в пределах видимости стрелка — старика с берданкой у плеча. Снова громыхнул выстрел, на этот раз, показалось, не так громко, слух быстро адаптировался к резкому звуку. Черкес ссутулился и уже мертвый кулем завалился на бок — пуля попала чуть выше правой брови. Дед зарядил третий патрон. Выглянул в проем — никого. Враги, похоже, поняли, что против них действует серьезный противник, и попрятались. В этот момент еще раз громко хлопнуло, пуля с чмоком вошла в балку над головой деда. Старик пригнулся.
— Ага, очнулись, — он насмешливо кхекнул, — думают — я их испугаюсь, а то я не знаю, откуда они могут стрелять… Идем вниз, здесь нам больше делать нечего. Пора менять диспозицию.
Две сумрачные фигуры, кряхтя и поругиваясь, торопливо поползли к крышке чердака. Стараясь не скрипнуть, подняли ее. Опустив голову вниз, дед на минуту замер, прислушиваясь. Тихо стучали «англицкие» ходики, подаренные старику Обществом к семидесятилетию. За печкой выводила рулады цикада. Не услышав ничего подозрительного, спустились вниз. Старик на полусогнутых, держа перед собой бердану, не без труда добрался до ближайшего окошка. Бабка — за ним. Осторожно выглянул в уголке. Во дворе было обманчиво тихо. Дед вскарабкался на лавку у стены с ногами и, вытянув шею, выглянул в окошко сверху.
— Вижу, вижу, — тихо проговорил он, — вот он еще один. Слышь, бабка, за корытом сидит, на чердак пялится. Вот дуболом, его же сверху как на блюдечке видно, да и отсюда тоже. Вояка, блин. Патрон!
Зарядив бердану, старик поудобней устроился на лавке и тихо толкнул форточку. Та распахнулась без шума. Он прицелился, стараясь не выставлять ствол наружу. «Ба-бах» — коротко громыхнуло. Тело за корытом дернулось и затихло. Старик тут же вставил новый патрон. И почти не целясь, выстрелил еще раз. Стоявший на колене у забора черкес, выцеливавший вспышку оружия старика, и, к его несчастью задержавшийся с выстрелом, выронил винтовку и мягко клюнул в землю. Дед опередил свою смерть всего на мгновение.
— Четвертый готов, — дед Тимка неторопливо сполз с лавки и, усевшись, спокойно принял от бабки еще один заряд. — Ну вот, а ты говоришь старый, старый… а я вон их как.
В следующий момент стекло в окне вдребезги разлетелось, два выстрела, раздавшиеся почти одновременно, заставили старика свалиться на пол и зажать голову руками. Пелагея коротко взвыла и, дрожа всем телом, крепко прижала старика к доскам пола.
— Тихо ты, старая, раздавишь, — негромко ругнулся он и поднял голову, — стекло изничтожили ироды. Поползли к тому окну, — он столкнул с себя тихо подвывающую старуху, высвободил из-под нее верную берданку и быстро посеменил на коленях вдоль стены. Пелагея не отставала.
Едва они устроился у следующего окна — старик на полу, выглядывая одним глазом в уголке рамы, старуха — за его спиной, прижавшись к беленой стенке, как во дворе снова прогремели два выстрела и на пол сыпанулись последние останки чудом удержавшегося в раме стекла. Дед инстинктивно втянул голову, но наблюдение за двором не прекратил. Он успел углядеть оба выстрела. Стрелки, наученные горьким опытом товарищей, стреляли, почти не высовываясь из-за густого плетня, которым был обнесен двор. Достать их там было нелегко. Дед сел под окном и, задумавшись, взглянул на супругу. Пелагея, пригибаясь, протягивала ему очередной патрон.
— Ну что, Поля, как будем выманивать врагов? — не ожидая от нее ответа, он аккуратно вставил патрон в ствол и, что-то сообразив, быстрым движением передернул затвор. — Готовь куклу, старая, и мой картуз, — он хитро прищурился, — посмотрим, как у них соображалка кумекает.
— Ты что задумал, старый, — старуха встревожилась, — какую куклу?
— Обыкновенную. Сверни мой старый тулуп, перевяжи чем-нибудь, а сверху картуз. Вот и кукла.
— Так бы сразу и сказал, а то куклу ему какую-то подавай, как будто у нас тут куклы рядами сидят. — Она развернулась и уползла к сундуку, где хранились все старые вещи супругов, которые и носить уже стыдно, но выбрасывать еще жалко. Старик снова выглянул в окошко. Сумерки уже плотно затянули двор. Если бы это не был родной участок, на котором старику был знаком каждый столбик, каждая кочка, он вряд ли бы смог сейчас определить место, где засели враги. Но дома, как известно, и плетень помогает… Тем более, что над черкесами, к этому моменту затаившимися в разных сторонах двора, за изгородью поднималось еле заметное свечение, словно кто-то прикурил цигарку и спрятал ее в ладошке. Дед Тимка знал, что горцы не курят — у них с этим строго, заметят — могут и камнями забить, грех потому что. А значит, их выдавал не табачный огонек, а страх, ощутимо и заметно исходивший от сущностей врагов. Он уходил вверх неровным расползающимся отсветом. Деду Тимке приходилось и раньше сталкиваться с этим эффектом, не раз эта способность казаков, ощущать и видеть незримые для большинства людей поля, входившая в сложную систему подготовки, называемую Казачьим Спасом, спасала жизнь ему и его товарищам. Не каждому давалась эта сложная наука, особый талант требовался. Казаки продвигались в постижении Казачьего Спаса маленькими шашками по древней методике, надежной и столетьями проверенной — от простого к сложному. Улавливание полей человека и умение их распознавать находилось в этой системе обучения где-то в самом начале долгого, требующего, помимо природных способностей, немалого упорства и сил пути. И вот сегодня эта сложная наука, о которой старик начал понемногу забывать, опять пригодилась. Старик, вытянувшись над оконным проемом, направил ствол берданы в открытую форточку и дал знак Пелагее выставить куклу в разбитое окно. Чтобы они наверняка заметили ее силуэт, он сам незадолго до этого запалил в глубине комнаты небольшую свечку, прикрыв ее доской для разделки буряка.
