Сергей Мильшин - Атаман
— Ну, так что, казаки, есть чо сказать, или так по-домашнему потом погутарим? — верно оценил сомнения товарищей Атаман.
— По-домашнему, — раздались несколько голосов. — Слазь ты с этого эшафоту, надоело бошку задирать.
***Дед Тимка дождался, когда казаки составят список желающих приобрести «танновские» кинжалы. На удивление и к удовольствию Григория желающих нашлось немало. Подождал, пока обсудят еще и порядок распределения в нынешнем году покосов — в связи с появлением новых жителей в станице, пришлось за счет общественной земли нарезать дополнительные участки, — нагомонятся, и только тогда решил, наконец, подойти к Атаману. Пантелей, все это время спокойно переговаривающийся с товарищами, увидев уверенно выбравшегося из толпы отца, враз замолчал, с опаской поглядывая на него. Честно говоря, он так до конца и не верил, что батя готов выдать его на суд круга, потому как про себя был уверен, что ничего такого не сделал.
Дед уверенно вышел из группы казаков его возраста — старейшин и приблизился к Атаману. Григорий уважительно поднялся навстречу старику.
— Здорово, Григорий, — дед Тимка немного смущался.
— Здорово дядя Тимофей, — Атаман пристально глянул на уважаемого казака. — Что у тебя? Слухаю внимательно.
Дед остановился и неуверенно потер небритую щеку.
— Да вот, такое дело, Григорий… — Он обернулся к товарищам, словно ища у них поддержку. Некоторые кивнули ему, мол, чего, ты не теряйся, раз решил. — Сына надо поучить, Пантелея.
В глазах атамана мелькнуло удивление. Пантелея он знал хорошо и представить себе, что тот что-то такое натворил, с ходу не смог. Подавив искру изумления в глазах, он серьезно поинтересовался.
— Что натворил?
— Неуважение родителей.
Это было серьезное обвинение. Атаман подтянулся и осуждающее качнул головой.
— Дела… Ну, давай сюда Пантелея.
Казаки оглянулись. Из толпы неуверенно выбрался медведеобразный Пантелей. Пройдя несколько шагов, он остановился, переминаясь с ноги на ногу.
Атаман смерил младшего Калашникова изучающим взглядом, словно первый раз увидел, и повернулся к казакам-ветеранам.
— Что будем делать, казаки?
Пантелей, не поднимая глаз, безжалостно мял изрядно поношенный картуз, дед Тимка невольно напрягся.
Из группы ветеранов выступил вперед, прихрамывая на левую ногу, невысокий и сморщенный Роденков. Топорща геройские усы он рубанул рукой.
— Раз Тимофей считает, что надо наказать, значит надо, он, не подумавши, словами бросаться не будет.
— Всыпать ему, чтоб отца уважал, — поддержал его из толпы Макоша Осанов, а то совсем молодежь распоясалась. И другим чтоб не повадно было.
Атаман выдержал паузу:
— Других мнений нет?
Казаки молчали, потягивая цигарки.
— Ну…у, — он немного растерянно обернулся к Пантелею, — ты слышал, Пантелей. Круг решил — лягай на лавку.
Пантелей тяжело вздохнул — он до последнего надеялся, что порки удастся избежать. Не удалось. Пятидесятилетний казак громко шмыгнул носом и, на ходу развязывая поясок, уныло побрел к лобному месту. В толпе, укрытой тенью вишенника, стало непривычно тихо. Даже непоседливые мальчишки перестали выковыривать семечки из разломанного, наверное, на десяток частей огромного полузеленого подсолнуха и застыли с напряженно вытянутыми шеями. С первым ударом все зрители тихо охнули. Этот еле слышный вздох прокатился крепким горячим ветерком и качнул листву деревьев.
Пантелей вздрагивал всем телом. Перед каждым опускающимся бичом, он старался расслабить тело — так меньше кожа сходила — но получалось плохо. Он кусал губу, но молчал. Григорий Желтоухий, задумчиво скрестив руки на груди, внимательно следил за движениями десятского — крепко ли тот опускает кнут. Сделай слабину, ударь казака помягче, чем обычно, а потом следующий, кого уложат на эту лавку, скажет: «Что ж вы меня так сильно, а вот Пантелея-то слабей били». Десятский не подвел, отработал на совесть.
Все пять плетей дед Тимка, как самому показалось, пропустил через себя. Он сжимал кулаки, ерзал, вытягивался на цыпочки, чтобы разглядеть лицо сына (так ничего и не увидел) и только с последним ударом застыл, затаил дыхание, наблюдая, как поднимается тот с лавки.
— Готово, — сказал десятский, наконец, свертывая кнут и с интересом посматривая на младшего Калашникова: как-то он поднимется. Бывало в его практике всякое. Один и после десяти ударов сам вставал и уходил, а другой, кое-как выдержав три плети, потом ужом сползал с деревянной поверхности и оставался лежать без чувств. Такого, бывало, и уносили, подхватив под руки и ноги.
Пантелей скинул ноги с лавки, опустился на колени, утробно икнул, поднялся на ноги и медленно выпрямился. По спине стекали тоненькие ручейки крови. Разорванная кожа лохмотьями струилась вдоль ярких черно-красных выпуклых швов на спине. Он был бледен, но держался твердо. На секунду сморщившись, усилием воли он справился с выражением боли на лице.
Дед Тимка мелко перекрестился и что-то тихо зашептал про себя. Макоша покосился на него, хотел что-то сказать, но передумал и отвернулся, преувеличенно внимательно вглядываясь вперед.
Пантелей повернулся к Атаману и, как того требовал обычай, склонился до земли, от боли, показалось, еще более побледнев:
— Благодарю Григорий Семенович за учебу.
Следующий поклон в сторону стариков:
— Благодарю отцы за науку.
Третий поклон всему Обществу.
— И вас, казаки, благодарю за науку.
Казаки одобрительно закивали головами. Пантелей подхватил рубаху, сжал зубы и твердо зашагал в сторону улицы, ведущей к своему дому. Не успел он миновать молчаливо расступившихся казаков и дойти до конца площади, как отец на телеге в сопровождении стайки любопытных мальчишек, нагнал его.
***Обратно двигались молча. Деду Тимке неудобно было говорить при малолетних зрителях. А Пантелею было не до разговоров. Он шагал тяжело, громко дышал, размахивая скомканной в кулаке рубахой. Дед долго ждал, когда они убегут, но казачата шустрили позади, поглядывая на истерзанную спину Пантелея и, похоже, не собирались отставать. Дед оглянулся и сердито ругнулся.
— А ну, кыш отсюда, жеребята. Нашли цирк.
Мальчишки, толкаясь, дружно дунули в подвернувшийся кстати проулок.
Дед Тимка, проводив взглядом мелькающие пятки казачат, повернулся к сыну. Несколько минут ехал рядом, приноравливаясь под широкий шаг Пантелея. Тот покосился на виновато опущенный затылок отца и хмыкнул.
— Слышь, это, Пантелей, — дед растерянно почесал за ухом, — ты того, к нам идем, мать спину мазью помажет, она по мазям мастер, сам знаешь.
Пантелей шагал молча.
— Пантелей, ты того, потерпи маленько, — деду приходилось подгонять ленящегося коня, подстраиваясь под размашистый шаг сына, — до дома дойдем, полечишься, отдохнешь чуток, а потом я тебя отвезу. Сенца на тележку побольше кину и доставлю в целости… а?
Пантелей медленно повернул голову и, еще не приняв решения, покосился на терпеливо ожидающего его слов отца. Вздохнул, подождал телегу и присел на нее боком. Дед Тимка тут же словно распрямился и, деловито дернув вожжи, заставил Мурома прибавить шаг.
***Жара спадала медленно. Уже солнце багровым шаром прокатилось по вершинам прибрежных зарослей, лучами пробежало-пропрыгало по листве, просветив ее насквозь до последней прожилки и, даже на какой-то миг показалось, слегка оплавив. Уже стрижи разлетелись по норкам в крутом берегу Лабы, уже стих недолгий вечерний ветер, раскачавший кусты, поблекшие от солнечного жара, а дед Тимка все также поднимал руку с зажатым в нем кнутом и тыльной стороной ладони вытирал капли пота, скапливавшиеся на лбу и шее. Телега неспешно переваливалась по пыльной дороге. Было тихо. Старик подъезжал к дому с разлохмаченными чувствами.
Доставив сына домой и сдав на руки встревоженной и обиженной на него невестке, он вернулся только к первым сумеркам. На душе было тревожно. Дед старался не задумываться о причинах этого состояния — слишком много сегодня событий произошло, но какое из них стало причиной неспокойствия, было понятно и без внутреннего расследования.
Муром легко заскочил на небольшой пригорок перед изгородью, миновал распахнутые Пелагеей ворота и, ускоряя шаг, развернул телегу у конюшни. Призывно заржала в загороде беременная кобыла Милка, заслышав топот копыт друга и предводителя. Муром степенно откликнулся и покачал мордой, погрызывая надоевшие удила. Дед, снимавший в этот момент хомут, непривычно для себя мягко ругнулся:
— Ну, не шали, стой смирно.
Конь послушался и замер напряженно, только косил глазом на приоткрытую дверь конюшни, где хозяйка уже приготовила ему охапку свежескошенной травы и ведро воды. Дед Тимка подождал, пока Муром напьется и хлопнул его по крупу — конь медленно прошагал на ночевку — и закрыл загон. В соседнем стойле, изредка подавая голос, нетерпеливо переступала тяжелая кобыла.
