Вадим Белоцерковский - ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО
Тем временем настал 1952 год, год окончания университета, и самый, наверное, страшный год в моей жизни, когда я едва не наложил на себя руки.
Моя дипломная работа оказалась заказной — делалась по заказу какого-то сверхсекретного учреждения или предприятия. Потом я узнал — завода стратегических ракет, расположенного в Мытищах, под Москвой, и возглавлявшегося академиком Глушко. На работе вследствие этого стоял гриф «Совершенно секретно», что влекло за собой драконовские меры секретности под наблюдением знакомых мне деятелей, которые «на одно лицо».
Яков Иванович предупредил меня, что работа будет очень сложной, тяжелой и может вообще не получиться. Ее уже пытались сделать в одном из институтов Академии наук и не смогли. Но уж если получится, то обеспечена ее публикация в закрытых «Ведомостях» Академии наук, и мне это, что называется, зачтется.
Я, конечно, ринулся в эту работу. И даже обнаглел сочинить пару новых формул для проведения расчетов. В мое распоряжение предоставили только что полученную уникальную вакуумную электропечь, которая позволяла при огромных температурах достигать глубокого вакуума. В этих условиях я должен был определить физико-химические параметры какого-то секретного тугоплавкого порошка. Потом я узнал, что это была окись лития, предназначавшаяся для создания ракетных двигателей.
Работа требовала постоянного по напряжению электротока, а его не было в Москве, и выпрямитель был слабым. Приходилось работать по ночам, когда напряжение было относительно стабильным. В помощь мне оставался на ночь лаборант, а также пара охранников, стороживших гостайну (сейф с документацией и моими записями) и вакуумную печь. Лаборатория находилась в отдельном маленьком домике во дворе химфака.
Шел конец марта, дни становились длиннее, и когда я утром выходил на двор, солнце уже золотило верхушки деревьев и облака в весеннем небе. Пьяный от усталости и счастья, шел я по еще пустой Манежной площади к метро. (Химфак находился тогда в старом здании МГУ.) Дипломные работы большинства студентов носили учебный характер и делались на примитивном оборудовании, а мне выпала радость делать настоящую, серьезную работу на сложнейшем оборудовании: шутка ли сказать, участие в создании ракетных двигателей!
В апреле стало ясно, что работа удалась. Но неожиданно оказалось, что мои результаты на порядок расходятся с результатами, полученными незадолго до того в каком-то «почтовом ящике» с помощью другой методики. Мне было предложено провести контрольный эксперимент: измерить параметры уже обмеренного вещества, эталонного. Герасимов успокаивал меня, что все будет в порядке, что он уверен в правильности моих измерений и расчетов. Но коленки у меня все-таки дрожали: моими конкурентами в «почтовом ящике» были настоящие научные работники. И за моей работой наблюдал их представитель.
Примерно к концу апреля контрольный эксперимент был закончен. Полученные мною данные сошлись с эталонными! Герасимов, человек обычно очень уравновешенный, даже обнял меня, поздравляя с успехом.
По всем параметрам, сказал он на итоговом заседании кафедры, это полноценная кандидатская диссертация. Последовала и публикация результатов моей работы в закрытых «Ведомостях АН СССР». «Ну, теперь дело в шляпе!» — говорил мне Яков Иванович по поводу предстоящего распределения. Он официально затребовал оставить меня у него на кафедре в аспирантуре, а сам к тому времени был назначен руководителем всего отделения физхимии!
Все меня поздравляли, и я сам себя поздравлял. Сияющий путь в науку открывался предо мною!
Но состоялось заседание комиссии по распределению — и я получил направление в какой-то никому не известный НИИГГР — Научно-исследовательский институт геофизической и геохимической разведки. Отец мрачно пошутил, что аббревиатура весьма символичная: в Америке «ниггер» — самое оскорбительное название негров. Вроде жида для евреев.
В характеристике, выданной мне в приложении к диплому, вслед за именем стояло: «еврей»! Национальность в характеристиках для студентов-неевреев не упоминалась.
Герасимов был потрясен едва ли не больше меня. Он попытался хлопотать, чтобы меня оставили у него хотя бы лаборантом, но ему и в этом было отказано.
Я отправился в НИИГГР. Заведение это, как и следовало ожидать, оказалось жалкой дырой и размещалось в полуподвале жилого дома. Но и там меня ждала «приятная» неожиданность. В отделе кадров, увидев мой паспорт, заявили, что произошла, видимо, ошибка: им не нужен химик. Посоветовали обратиться в Министерство геологии, к которому относился этот институт. Там я получил такой же ответ, после чего Министерство высшего образования предоставило мне разрешение на свободный поиск работы. И начались мои хождения по мукам.
Искал я работу либо по рекомендациям знакомых, либо просто ездил по Москве и Подмосковью и знакомился с вывешенными у дверей институтов или заводов объявлениями «Требуются...». Если требовались химики, я заходил. В отделе кадров после процедуры знакомства с моим паспортом всегда следовал один и тот же ответ: «Мы уже наняли химика. Не успели снять объявление». Пару раз я ради интереса приезжал к таким «конторам» вторично и, конечно, находил на объявлениях «химика» в списке вакантных специальностей!
Специалистов с высшим образованием тогда повсеместно не хватало. При этом химики с нашего факультета пользовались репутацией работников высокого класса и были нарасхват. Маленькая деталь. Когда мне в поисках работы приходилось натыкаться на заведующего лабораторией — еврея (изредка еще оставались), то эти несчастные даже боялись говорить со мной без свидетелей: просили выйти из кабинета, вызывали двух-трех русских сотрудников и в их присутствии... отказывали в приеме! До такого умопомрачения были запуганы евреи антисемитской кампанией.
Мои родители были в отчаянии.
— Вот, делал свою революцию, — кричала мать отцу, — а сын твой ходит без работы! Вся его учеба и жизнь — коту под хвост!
А я еще умудрился жениться на четвертом курсе. Зеленым недорослем! Как говорится, пороть меня было некому. Жена училась тогда на третьем курсе исторического факультета МГУ.
Искал для меня работу, конечно, и Герасимов. Он направил меня однажды в Институт физической химии Академии наук в лабораторию термодинамики, которой руководили два милых человека — Беринг и Серпинский, я даже фамилии их запомнил. Они подали на меня заявку в отдел кадров, там меня послали на какое-то предварительное собеседование в отдельный кабинет, где за большим и пустым столом сидел маленький человечек из моих старых серых «знакомцев». Буравя меня глазами и не спрашивая почему-то моего паспорта, он предложил мне заполнить анкету.
— На вопросы отвечайте ясно, четко, — напутствовал он меня. — Например, национальность — русский, национальность отца — русский, матери — русская, под судом и следствием не состоял, на оккупированных территориях не проживал и т. д.
И я в каком-то припадке отчаяния взял да так и написал! На другой день Беринг и Серпинский встретили меня улыбками до ушей: «Бегите скорее в «кадры» оформляться, у них нет возражений!».
В отделе кадров я постучался в дверь «отдельного кабинета» и сказал его хозяину, что допустил в анкете ошибку, попросил разрешения ее исправить. Я зачеркнул везде в анкете слово «русский» и надписал соответственно «еврей», «еврейка». Едва я вернулся домой, как позвонил Беринг (или Серпинский, не помню) и упавшим голосом сообщил, что в отделе кадров возникли какие-то серьезные проблемы. Потом он попросил меня прийти на прием к директору института, именитому академику Дубинину, члену Президиума Академии наук и т. д. и т. п.: они, Беринг и Серпинский, с ним говорили, и он попробует мне помочь. Но и Дубинин не смог меня пробить в свой институт. Такова была тогда сила у чекистов!
— У них против вас есть какая-то запятая, — сказал мне Дубинин. — Попытайтесь ее устранить.
Дубинин посоветовал, чтобы мой отец записался на прием к Несмеянову, тогдашнему президенту Академии наук, тоже химику, у которого я проходил курс органической химии, слушал его лекции, сдавал ему экзамены.
Отец так и сделал и, получив аудиенцию, попросил меня пойти с ним. Он не мог запомнить все детали моего дела. Было мне, конечно, стыдно идти с отцом, за его спиной, но выбора не оставалось. Помню, как из огромной светлой приемной, с колоннами по стенам (!) мы попали в маленький темный кабинет, в котором светились только шар торшера и лысина Несмеянова под ним.
Несмеянов вышел из-за стола, пожал нам руки, пригласил садиться. Вспомнил и меня, внимательно, хорошо выслушал и пообещал сделать все что может. Проводил нас до дверей. Он пользовался на химфаке доброй славой интеллигентного и порядочного человека. Запомнилось, видимо по контрасту, какими почему-то удивительно злобными глазами посмотрела на нас его секретарша, подписывая пропуска на выход.
