Бернар Клавель - В чужом доме
Дядя Пьер замолчал и зажег погасшую сигарету. Тетя Эжени посмотрела на него, потом на Жюльена.
— Понятно, — сказала она, — почему у ребенка такой измученный вид.
— Хоть кормят-то вас прилично? — спросил дядя Пьер.
— Да, вполне сносно.
— У этих людей хорошая репутация в городе, — сказала тетя Эжени, — я удивляюсь, почему они так обходятся со своим персоналом.
Дядя Пьер развел руками, опустил на стол свои большие ладони:
— Но ведь, в конце концов, есть же законы. Для кого они писаны, для собак, что ли? Одно из двух: или Жюльен нагородил чепуху, или эти люди хватили через край.
— Я тебя уверяю, что ничего не спутал, — сказал Жюльен. — Но, наверное, так и должно быть, ведь другие ничего не говорят.
Дядя Пьер покачал головой. Лицо его сморщилось, усы стали торчком, брови насупились.
— Вот, вот где червяк проникает в яблоко, — сказал он. — Пареньки не знают своих прав. Они поступают на работу, приобретают там определенные привычки, передают эти привычки тем, кто приходит им на смену, а те — следующим и так далее. А вместе с тем ведь есть же люди, которые надрываются, чтобы добиться сорокачасовой рабочей недели, рискуют своим местом, а иногда и шкурой, лишь бы все изменилось! Черт возьми, мелкие хозяйчики куда опаснее крупных предпринимателей! Есть у хозяина три-четыре работника, и он с помощью мерзких уловок, мелочей, пустяковых приманок делает вид, будто он им «товарищ», ведь это приносит ему большую выгоду. И в конечном счете никто не жалуется.
По мере того как он говорил, голос его звучал все громче. Он жестикулировал, бранился и, казалось, почти забыл о Жюльене, увлекшись общими рассуждениями о труде, об эксплуатации плохо организованной рабочей силы.
— Зря ты лезешь в бутылку, — сказала тетя Эжени. — Это ничего не изменит. Вот таким ты и был всю жизнь. Вечно спорил со всеми о политике, а ничего не изменилось.
— Ничего и не изменится, потому что всегда найдутся люди вроде тебя, которые считают, что ничего не поделаешь, все и так хорошо. А если что и изменится к лучшему, то лишь по воле господа бога. Но если бы господь бог занялся благосостоянием трудящихся, то уже давным-давно была бы восьмичасовая рабочая неделя и пенсия в тридцать лет.
Он отодвинул стул и резко поднялся.
— Ну, — сказал он, — пошли. Сядем все-таки в лодку и поедем в сторону Рошфора. Если не доедем до протока, половим рыбу в затоне. Хоть одну-две щучки да подцепим!
Они вышли. Собака застыла в ожидании среди двора и смотрела на них. Увидев, что Жюльен берет в сарае весла, она стрелой помчалась к реке и прыгнула в лодку. Когда они сели, Диана уже улеглась на носу, положив лапы на борт и вытянув вперед морду.
— Тихонько поднимемся до первого затона, — сказал дядя Пьер.
Прежде чем усесться на весла, Жюльен сбросил куртку и рубашку.
— Правильно, — сказал дядя Пьер, — в твоем возрасте надо загорать. Пусть кожа дышит.
Тетя Эжени, стоявшая на берегу, спросила:
— В чем дело, Жюльен? Ты весь в волдырях?
Мальчик посмотрел на свой живот и грудь.
— Ничего страшного, — сказал он, — это клопы. Я немного чесался в первые дни, вот и образовалась короста…
— Ну-ка, подойди поближе.
Он выпрыгнул на берег. Пока тетя Эжени рассматривала его, дядя Пьер тоже вышел из лодки и спросил:
— Что? Клопы в комнате, где ты спишь?
— Да, есть немного.
— Немного, говоришь? Да их там, видно, полчища, черт возьми! Я в свое время спал в казарме; там они просто кишели, и то я не был так искусан. А что же другие, ничего не говорят?
— Они уже не чувствуют укусов. Кажется, к ним быстро можно привыкнуть: даже мне клопы не мешают больше спать.
— И неудивительно. После такого рабочего дня вы спите как мертвые. Мне кажется, черт побери, что хозяин мог бы сделать дезинфекцию.
Жюльен объяснил, что это не помогает, потому что как раз под полом расположена печь. Но дядя Пьер на этот раз пришел в ярость. Он грозился в тот же вечер отправиться к господину Петьо и потребовать у него объяснений.
— Нет-нет, не ходи, — взмолился Жюльен. — Не надо. Он меня после этого не оставит на работе.
— И что с того! — крикнул дядя Пьер. — Ты что, так стремишься остаться в этой помойной яме и надрываться ради людей, которые набивают себе карманы?
Жюльен посмотрел на тетю Эжени, дядя Пьер затих. Несколько секунд они стояли молча. Ярко светило солнце. Не было ни малейшего ветерка. Время от времени лист, оторвавшийся от липы, медленно падал, кружась в воздухе. Собака сидела в лодке, смотрела на них и стучала хвостом о днище. Дядя Пьер обратился к жене:
— Ну, что ты скажешь? Нельзя же терпеть. Нужно вмешаться.
— Не стоит горячиться, — сказала она. — Надо все обдумать. Можно еще немного подождать.
Дядя Пьер достал кисет и бумагу. Свернул сигарету, закурил и спросил:
— А товарищи говорили тебе о профсоюзе?
— Что это такое? — спросил Жюльен.
Дядя Пьер нахмурил лоб, брови его сошлись. Он сдвинул на затылок полотняную шляпу и почесал голову. Потом, вынув изо рта сигарету, стал объяснять:
— Это когда рабочие объединяются, чтобы заставить хозяев уважать их права. Ты платишь взнос, и тебе дают членский билет… Неужели тебе ничего об этом не говорили?
— Нет, — сказал Жюльен, — ничего.
Дядя Пьер посмотрел на жену, пожал плечами и проворчал:
— Господи, как грустно это слышать. Думаешь, чего-то добились, и вот в один прекрасный день видишь, что все нужно начинать сначала.
— Как бы то ни было, — заметила тетя Эжени, — надо, чтобы он купил лекарство и смазал тело. Эти укусы могут воспалиться. А моя сестра так над ним трясется, что бы она сказала, если бы видела, в каком он состоянии!
— Ты должна ей написать, чтобы она знала.
— Нет-нет, не надо, — сказал Жюльен, — не пиши ей, тетя, не надо.
Дядя Пьер придвинулся ближе и, посмотрев Жюльену в глаза, спросил:
— Что с тобой?
— Ничего. Просто незачем писать матери. Не к чему ее расстраивать.
— Нет, — сказал дядя Пьер, — тут что-то другое. Ты никогда особенно не заботился о том, чтобы уберечь родителей от волнений. Ты от нас что-то скрываешь.
Он помрачнел. Сжав своими заскорузлыми ладонями руку Жюльена, он тряхнул ее несколько раз и снова заговорил:
— Мы ведь с тобой друзья, ты можешь говорить со мной откровенно. Не станешь же ты утверждать, что хочешь остаться на этом чертовом месте ради собственного удовольствия. Надо сказать, что я никогда толком не мог понять, почему ты вдруг решил быть кондитером. Это, конечно, твое дело, но то, что ты хочешь остаться у Петьо в таких жутких условиях, — это уж, признаюсь, выше моего понимания. Ведь твои родители — люди с достатком. Значит, ты решил работать не ради двадцати пяти франков в месяц, которые тебе платят, и не ради харчей! Ты можешь вернуться домой, и тебе подыщут другое место!
Жюльен молча опустил голову. Дядя Пьер взял его за подбородок и, заглянув в глаза, спросил:
— Ну, что с тобой?
— Не нужно писать нашим.
— Ладно, тетя писать не будет. Но все же я хочу знать, почему ты на этом настаиваешь?
Жюльен пожал плечами.
— Просто так, — сказал он, — предпочитаю остаться там.
Дядя Пьер прищелкнул языком.
— Нет, — сказал он, — это не ответ. У тебя есть причина более определенная. Только ты не хочешь говорить, потому что не доверяешь мне. Ладно, будь по-твоему. Ты вернешься к хозяину, а я завтра же пойду в трудовую инспекцию. Я расскажу, что там у вас творится, и ты посмотришь, правда ли твой хозяин так всемогущ. Посмотрим, может ли он безнаказанно плевать на законы. И вообще на все.
— Не надо, — попросил Жюльен, — он узнает, что это из-за меня, и еще выгонит.
— Немного потеряешь. А потом, разве ты уже подписал контракт об ученичестве?
— Нет еще. Только по истечении недельного срока. Я подпишу, очевидно, в пятницу.
— Ты лучше сделаешь, если совсем его не подпишешь и вернешься к родителям.
Вмешалась тетя Эжени.
— Послушай, Пьер, лучше обождать еще несколько дней. В субботу я иду на рынок и расспрошу, как все уладить по-хорошему.
Дядя Пьер рассмеялся.
— Ну, если ты возьмешься защищать рабочих, то дело будет в шляпе.
Он повернулся и шагнул в сторону лодки.
— Ладно, садись и бери весла, — сказал он, — а то мы проспорим здесь до пяти часов.
Они поплыли. Тетя Эжени махнула им рукой и крикнула:
— Главное, не забудь, что у мальчика мало времени!
— Не беспокойся! — крикнул дядя Пьер. — Успеет он затопить свою печь.
Долгое время Жюльен греб молча. Дядя Пьер опустил в воду леску, которая медленно разматывалась со спиннинга. Удилище слегка вздрагивало. Он иногда приподнимал его и переносил с одного борта на другой или же резким движением взмахивал им так, что гнулся бамбук, а леска со свистом ложилась на поверхность воды. Мелкие капельки катились по шелковой нити и, поблескивая, падали в воду, ослепительно яркую от солнечных лучей. То и дело весло ударяло по воде, вздымая фонтаны золотых брызг.
