Анатолий Гладилин - История одной компании
– А, это ты?
Руслан бросился к нему и начал быстро-быстро рассказывать, что вот, понимаешь, рейс в Ростов, повезло, дорога трудная, гололед, а завтра в Москву, и как хорошо, что он здесь и видит Бутенко.
– Ладно, – сказал Юра. – Сейчас мой последний выход. Подожди.
Потом он появился в сопровождении женщины и пожилого мужчины, кивнул Руслану, и Руслан пошел за ними и слушал, как женщина говорила, что Сазонов – сволочь, а Петрова опять поплыла, и с задних рядов ее не слышно, никакой дикции, манная каша во рту, а пожилой мужчина все время повторял: «Юрий Павлович, надо поднять этот вопрос на собрании», – и Бутенко отвечал: «Обсудим», – а Руслан все шел сзади, и слушал, и, в общем, был доволен, что Бутенко его не знакомит с этими, уж очень они важные, но Юрка, вероятно, главнее, и Руслан радовался за товарища.
Когда они остались вдвоем, Руслан хотел сказать: «Почему ты их сразу не послал подальше, видишь, я жду тебя два часа», – но сказал другое:
– Юра, что они на тебя навалились?
Бутенко выглядел утомленным. Но для полной убедительности он устало провел ладонью по лицу, чтобы теперь уж никто не мог усомниться, какой он вконец замученный, заезженный, изможденный, прямо хоть сейчас в могилу.
– Сбегу я отсюда к чертовой матери, – сказал он. – Надоело. Третий год. Отыграю этот сезон и в Москву.
– Юрка, ты что, озверел? – удивился Руслан. – Ведь ты здесь почти всюду на первых ролях!
– Я здесь прима, – уточнил Бутенко, – и член худсовета, и председатель месткома, и прочее, но, интриги, батюшка, интриги. Старик, хорошо, что приехал. Сейчас забежим в магазин, купим на ужин и потолкуем. Я соскучился по тебе. И вообще по всем ребятам. Помнишь фильм «Багдадский вор»? Там был всевидящий глаз. Иногда мне хочется его иметь, я посмотрел бы, что каждый из вас делает в данный момент.
– Юрка, – сказал Руслан, – а мы успеем? В общежитии в двенадцать закроют дверь.
– Брось, – сказал Бутенко, – я же один. Переночуешь у меня.
Самолет начал заваливаться вправо. Сначала Яша подумал, что все нормально, просто вираж. Но поворот затягивался.
Звезды быстро смещались влево. Сбывались самые худшие предположения.
Яша отодвинулся от окна. В салоне по-прежнему сонное царство.
Тусклые матовые лампочки освещали пассажиров, застывших в неестественных позах.
Тихо, стараясь не разбудить Царева, который уткнулся в спинку кресла, Яша вылез в проход. Потянулся. Сделал несколько приседаний.
В проходе появилась стюардесса. Она направлялась к кабине пилота.
– Поворачиваем обратно? – спросил Яша. Девушка буркнула что-то в ответ и прошла.
Яша давно заметил, что стюардессы любезны с пассажирами, которые делают все согласно правилам: пристегивают по команде ремни, курят и едят, когда положено, а в остальное время спят и не чирикают. К тем же индивидуалистам, которые не могут просидеть по шесть – восемь часов в кресле да еще бодрствуют по ночам, стюардессы относятся крайне подозрительно.
Вскоре девушка вернулась.
– Ну? – спросил Яша.
– Москва не принимает, – сказала стюардесса. – Идем в Новосибирск.
Яша присвистнул.
– Мы же почти долетели!
– Киев закрыт. Ленинград закрыт.
– А Свердловск?
– В Свердловске наша машина не сядет.
– И долго мы пробудем в Новосибирске?
– Что я вам, бюро погоды? Девушка ушла.
«Скорость, комфорт, беспосадочный перелет, – подумал Яша, – сплошной обман. Теперь зазимуем в Новосибирске. А у меня три рубля на всю группу. Говорил ребятам, оставьте деньги на всякий случай. Нет, потянуло всех в ресторан: конец экспедиции, одна ночь – и Москва! Чем же я вас кормить буду?»
Раньше тридцать рублей выглядели как-то солидно. А теперь это всего три рубля. И везет же людям, которые могут спать сидя!
– Меня никто не видел? – спросил он.
– Не знаю, – сказал она, – по-моему, нет. Соседи уже легли. И потом они привыкли, что у нас гости.
– Но меня они, наверно, знают, – сказал он.
– Тем более, – сказала она. – Ты боишься?
– При чем здесь я? Я за тебя волнуюсь.
– А ты не волнуйся.
– Мне уже поздно волноваться, – сказал он. – А обстановка ничего, соответствующая. Полумрак. Включи что-нибудь.
Она включила магнитофон. Певица низким голосом запела по-английски про любовь. Слова он разбирал с трудом.
– Есть что-нибудь выпить? – спросил он.
– Зачем? Для храбрости?
– Не придирайся. Что, мы так и будем сидеть?
– У тебя есть другие предложения?
– Слушай, – сказал он. – Я не могу.
– Убирайся, – сказала она, – иди к черту.
– Пойми, это не так просто.
– Мне, наверно, просто, да? Что же, давай опять выяснять отношения.
– К сожалению, все ясно.
– Поплачь.
– Хватит. Иди сюда.
– Знаешь, мной еще никто не командовал.
Он встал и потушил свет. Певица кончила петь про любовь и запела что-то совсем невразумительное, потом заиграл джаз, потом пленка кончилась, и был только слышен равномерный шорох: кассета продолжала крутиться. Потом он выключил магнитофон и зажег настольную лампу.
– Ты мне что-то хочешь сказать? – спросила она.
– Все прекрасно, – сказал он.
– Хладнокровный мужчина, – сказала она. – Говори, я же знаю.
– Ты умная.
– Не цитируй Руслана.
– Аллка, я чувствую себя последним поддонком.
– Давай, давай, – сказала она. – Кто же тогда я? Не стесняйся, выкладывай.
– Ты женщина, которую я люблю. Знаешь, когда я понял, что так может быть? Как-то на первом курсе я встретил тебя на улице. Ты со мной неожиданно поздоровалась, и я не сразу вспомнил, кто ты.
– Приятно слышать, – сказала она.
– Аллка, зачем я тебе нужен?
– Естественно, только для развлечения.
– Перестань. Кстати, а как ты поняла? Ведь я тебе никогда бы ничего не сказал.
– Молчи уж, воплощение мужества и скромности. Я все-таки чувствую, кто и как на меня смотрит.
– Ты уйдешь от него. Это – дело решенное.
– Значит, убить парня?
– Обманывать лучше?
– Иногда да.
– Тогда мне ясно, зачем я тебе нужен. Поиграть и выбросить?
– Вот теперь ты подонок!
– Как он приедет, я ему все скажу. Он взрослый человек. Он умный парень. Он мой товарищ. Он должен понять. Представляешь, мы будем встречаться. Какими глазами я буду на него смотреть?
– Обыкновенными. Нахальными, как смотришь на всех.
– Я так не смогу.
– Сможешь. Я сама знаю, что для него лучше.
– Но нельзя же строить отношения на одной жалости…
– Заткнись! Понял? Вот так. Ну, извини. Сам виноват. Просто мне надоело слушать. Все эти доводы за и против я повторяю себе уже целый год. Да, с тех пор как мы с тобой встретились в метро. Да, еще ничего не было. Пойми, Руслан мне очень дорог. И я еще ничего не решила. Понял? Но все будет так, как я решу. И если что, как бы я тебя ни любила, пошлю ко всем чертям. Ходит тут, разглагольствует. Это – мое дело, ясно? Обиделся?
«Может, еще не поздно, – думал он. – Что мы наделали? Встать и уйти! И ничего не было. И никто ничего не узнает». Но он понимал, что все это разговоры «в пользу бедных». Никуда он не уйдет. Такую, как Алла, ему больше не встретить. Что ж, лучшие женщины достаются сильным. Разве он виноват?
Чернышев встал и включил магнитофон.
Трое других были в черных костюмах и белых рубашках, и узкие галстуки стягивали шеи, как бечевки воздушные шары. Лица у них были красные, щеки они раздували не то от волнения, не то от желания казаться солидными, и это усиливало их сходство с шарами. Трое других попеременно подходили к зеркалу, причесывались, приглаживались, отряхивались. Курили они лихорадочно и беспрерывно.
Медведев сидел в углу и лениво перелистывал старый «Огонек». Мишка был в спортивном свитере и чувствовал себя вольготно и свободно. Курить ему тоже хотелось, но, глядя на трех других, он решил: нет, ни за что, принципиально.
Вероятно, потому, что он выглядел очень спокойным, трое других подходили к нему и с некоторым почтением спрашивали: «Ну как? Скоро? А какие вопросы?» – и хоть Мишка выступал по телевидению впервые и сам толком ничего не знал, но отвечал он кратко и обнадеживающе: «Ничего! Наверно! Посмотрим!»
Наконец им сказали «Пора!», и они пошли мимо пультов управления, где над десятками экранов склонились молчаливые, очень занятые люди, вниз в зал, где их посадили в кресла, по обе стороны от дикторши. Она показалась Медведеву старой знакомой, почти каждый день он видел ее на экране телевизора, и Мишка сел рядом с ней, и она, быстро и скептически осмотрев всех четверых, улыбнулась Медведеву и сказала ему:
– Причешитесь!
Осветители стали зажигать люстры, трое других застыли, как на фотографии, а Мишка вдруг стал зевать, и дикторша спросила его:
