Виктор Некрасов - По обе стороны Стены
Больше об Андорре ничего не скажешь — были мы в ней один день. Пробудь мы там больше, я обязательно покопался бы в ее архивах и разузнал бы всё про… царя Бориса. Да, да, был такой царь. Захватил в 1933 г. «андоррский трон» и сколько-то там времени процарствовал. Кто он? Откуда? Единственное, что успел вычитать в путеводителе, — это, что фамилия его-де Скосырев…
Подведем же общий итог. За двадцать дней проделано 5680 километров. На бензин истрачено 1000 франков, на остальное — еда, резиденции, сумки, шали, кинжалы, кувшины, тонна открыток и соломенная бычья голова с рогами — 5000. Говорят, не много. Года три-четыре назад было б меньше, Испания славилась своей дешевизной. А теперь — инфляция, будь она трижды проклята!
Автомобильно-дорожная сторона предприятия. И водитель, и «Ауди» сдали испытание на пять с плюсом. Зажигание, сцепление, искра и что-то там еще на шоферском языке ни разу не подвели, ни одного чиха. В Барселоне сделали нам крохотную вмятину, тут же исправленную, а в Париже закрашенную. Дороги сносные, автострад мало, главная вдоль побережья. Мы их избегали — скучно. Страстью к обгону водитель не заразился, разве что к самому концу — слишком уж много грузовиков и «караванов» (домик на колесах за машиной) на дорогах. Скорость — 100–110 километров в час. (Увы, мой верный спутник и водитель по дорогам Европы, Вова Загреба, любитель 160 км/час, в конце концов вдребезги разбил свою машину и два месяца пролежал в больнице, что не помешало ему тут же купить еще одну, на этот раз, «Фольксваген».) Единственное, чему Витька за двадцать дней никак не мог научиться, это тушению сигарет. Мнёт, мнёт, мнёт, а она все дымит. А надо спокойненько, аккуратно сбить горящий пепел и не суетиться — все само погаснет.
Взаимоотношения? Как ни странно, но лютой ненавистью друг к другу не воспылали. Чего-то там иногда вспыхивало, в основном, на ресторанной почве («Тут же три вилки изображено — знаете, сколько это потянет? И скатерти слишком крахмальные — не для нас!») — вспыхивало и тут же гасло.
Да! В подсчете расходов я забыл главное — фотопленку. Основная статья расходов, холодею при одном воспоминании… Отснято восемнадцать пленок! 360 кадров! Из них удостоились попасть в альбом сто с чем-то. Впрочем, великий Картье-Бресон считает, что два-три хороших снимка на пленку (36 кадров) уже хорошо. Увы, мой фотоурожай на этот раз был обилен, но шедевров не дал. Штук десять-пятнадцать неплохих снимков и всё.
Правда, самые интересные у меня отобрали. Да, просто взяли и отобрали пленку. Долго не могли открыть аппарат, но открыли и забрали. И где? Не на таможне, не на границе (это меня удивило бы, но не так уж, чтоб слишком), а в музее Сальватора Дали, в Фигерос. Нельзя и точка — вот и объявление висит! Все мои пламенные ссылки на сходство с КГБ («Виктор Платонович, не унижайтесь!») не возымели никакого действия — прекрасные снимки с чудачествами прославленного мастера, которыми я мог порадовать друзей из Союза, непроявленными были брошены в корзину.
Я обиделся, купил новую пленку и злорадно отснял мусорное ведро под мраморной уличной дощечкой «Площадь Гали и Сальватора Дали»…
13
Есть люди, которые с детства любят ковыряться в будильниках, разбирать замки, возиться с разными колесиками, винтиками, не расстаются с отвертками, стамесками, гаечными ключами. Мне все это было чуждо. Я любил путешествия. И до сих пор мне кажется это самым интересным.
Так начинается вступление «от автора» к книге «Путешествия в разных измерениях», выпущенной «Советским писателем» через пять лет после опубликования в «Новом мире» моих злосчастных очерков об Италии и Америке.
Дальше идет рассказ о юности, рюкзаках и Эльбрусах, а за ним другой:
«В войну я несколько охладел к пешему хождению, но к путешествиям — нет. Будь у меня возможность, время и деньги, я б подобно Меркурию, богу не только торговли, но и путешествий, объездил бы весь земной шар… Что может быть интереснее?»
Сейчас — это уже не из вступления — возможность и время появились (с деньгами, правда, не так уж густо), и я с радостью отдал себя во власть Меркурия.
За четыре года изгнаннической жизни я побывал в восемнадцати странах. Из европейских (по сю сторону Стены) не был только в Португалии, Дании, Ирландии и Люксембурге.
О границах уже говорил. Не замечаешь. То, что ты в Германии, определяешь по увиденному на какой-нибудь станции черно-желто-красному флагу, да entree превращается вдруг в Eingang. Вот и всё.
О свобода передвижения! Подобно Катону с его Карфагеном, я готов каждую свою речь не только кончать, но и начинать с этого восклицания!
Свобода передвижения!
Суслов хвастался Светлане Аллилуевой тем, что никто из членов его семьи не был за границей — просто не интересуются. Ну и семейка, подумал я. А сколько раз мне говорили: «Что вы всё за границу рветесь? Мало вам Советского Союза? Жизни не хватит, чтоб весь его объездить…» Что ответишь? Живи Миклухо-Маклай не при проклятом царизме, а сейчас, ему, наверное, то же самое сказали бы: «Дались вам эти папуасы… Своих эвенков, что ли, не хватает?»
Весь мир (капиталистический!) на колесах, на крыльях, с рюкзаками за спиной. Летят, едут, идут, взбираются, купаются, ныряют, щелкают фотоаппаратами направо и налево, изнывают в музеях, храпят в палатках, сидят друг у друга на шее в бесчисленных кемпингах, рискуя взлететь на воздух (мы проезжали мимо того самого Лос-Альфакес, где взорвалась цистерна с газом протан-бутаном — словами не опишешь, черным-черно, все сгорело!)…
Мир на колесах! Хотят видеть, знать, расширять. И среди этого моря, затопившего всю Европу, загорелых, потных и свободных людей, жалким островком промелькнет сплоченный коллективчик наших, советских. То в Лувре их увидишь, то на Пер-Лашез, то в том самом «Тати», где колготки по карману. И всегда озирающиеся, ищущие друг друга. Был и я когда-то таким. Знаю. «Не позже одиннадцати! Не опаздывать! Не рассредотачиваться!» Не!.. Не!.. Не!.. Кругом провокации!
Свобода передвижения!
Свобода выбрать то место, где ты хочешь жить… Свобода возвращения.
Всю жизнь я мечтал жить в Париже. Почему? А чёрт его знает, почему. Нравится мне этот город. Хочу в нем жить! (Ей-Богу ж, советская власть сделала мне неоценимый подарок, предоставив мне эту возможность.) И я в нем живу. И мне нравится. Прижился. Позади, далеко уже позади дни, когда я говорил себе: «Вика, остановись! Ведь перед тобой Эйфелева башня! Ты понимаешь — Эйфелева башня, Тур Эфель?.. А там вот Лувр, внутри Джоконда, Венера Милосская, можешь зайти, посмотреть, всего пять франков… Понимаешь ты это или нет? Париж! Ты в Париже!» Всё это уже позади. (А в Толедо еще говорил, и в Мадриде, Севилье, Кордове…)
Больше того, он стал своим городом. Я возвращаюсь в него, как домой.
И, как в свое время возвращаясь из дальних путешествий в свой родной Киев, я замечал, с радостью или огорчением, все новшества, все появившиеся или убранные киоски, выросшие дома, посаженные деревья, перенесенные остановки, я огорчаюсь или радуюсь теперь всем новшествам здесь, в Париже, в моем девятом округе, на моей улице…
Вспоминаю, каким событием было в моем детстве появление на нашей Кузнечной (виноват, Пролетарской, потом Горького) улице первых пяти фонарей. Высокие, изящные, с крутой завитушкой вверху, столбы эти сиротливо и бесцельно с царских еще времен стояли по обе стороны бульвара. И вдруг в один прекрасный день какие-то дядьки по лестничкам взобрались до этих загогулин и повесили фонари. Вечером они зажглись. Сколько света! Сколько радости! Пять жалких фонарей на весь квартал. По вечерам мы выходили на балкон и любовались. Бродвей!
И сейчас, через пятьдесят с лишним лет, не в Киеве, а в Париже, я иду от станции метро по авеню де Лисе к дому, где живут дети, и с какой-то радостью (тогда была еще и гордость — вот наш Киев какой!) смотрю на то, как ставят новые фонари, асфальтируют проезжую часть, делают какие-то стоянки для автомобилей между деревьями. Что это такое? Районный микропатриотизм? «Приезжайте к нам сюда, посмотрите, как у нас хорошо…»
Ну, а в Киеве что?
Не знаю… Стена!
Иногда, очень редко, преимущественно из «Правды», кое-что узнаю. Воздвигли новый памятник Ленину — очень большой вождь, а перед ним четверо с винтовками, охраняют, что ли? Теперь на Крещатике два Ленина — у Бессарабки и здесь, на площади Калинина, которая стала вдруг Октябрьской Революции, а Всесоюзного старосту сослали куда-то на окраину. Строят второй музей Ленина. В начале Крещатика, на месте прокуратуры. Новая линия метро, с Подола. Памятник — наконец-то, через тридцать лет, — в Бабьем Яру. Что там вылеплено, по фотографии понять трудно, что-то героическое, мускулистое, уверенно смотрящее в будущее. Жертвам «временной оккупации». О национальной принадлежности — упаси Бог! — ни звука.
