Людмила Петрушевская - Измененное время (сборник)
Она никогда не произносила их имен, но на верхних полках стояли улики, подписанные книжки, каталоги и пластинки. Картины она прятала за шкаф.
У нее у самой была одна слабость, как у многих великих женщин (она была великий врач). Марья Иосифовна любила свою дочь, безмолвно и ненавязчиво. Она вытирала за взрослой девочкой пол в ванной, приносила ей чашечку чая по утрам в постель, никогда не делала замечаний — никогда.
У дочки и так было много проблем в школе, учителя не желали принимать ее врожденного чувства превосходства, которое выражалось в полном смирении и великой, вполне королевской вежливости.
Училки воспринимали все это как издевку, и они были недалеки от истины. Срывались на крик.
Дети — те перед ней преклонялись, девочки вечно клубились вокруг Кати, мальчики пристально, уперто смотрели с разных концов класса.
Проблемы были, как водится, с физкультурой.
Пришел новый жесткий учитель, нагнал на всех панику, что будет ставить двойки.
Катя была диванный ребенок, ленивый и грациозный, ей не полагалось бегать кругами, высунув язык, или сигать через козла, растопырившись. Не та природа. Тем более лазить по канату как мартышка, или по-мужицки швырять диски куда попало — а эти виды спорта входили в обязательный набор упражнений, за которые ставились оценки.
Даже вообразить себе это было невозможно: Катя бегает как угорелая.
Она, правда, пыталась, и потом подруги ласково над ней хихикали, изображая эту семенящую походку и озабоченный вид.
Катя забастовала, перестала ходить в школу, ничего не объясняя матери.
Дело было, разумеется, в мальчиках, которые толкали друг друга локтями и укромно, зайдя за чужую спину, гоготали, кивая подбородками на Катю.
Мама ей, как врач, легко достала освобождение, диагноз был какой-то сложный и нечитаемый, но речь шла о больных ногах.
Что оказалось пророчеством.
(Сама того не признавая, Марья Иосифовна обладала какими-то нездешними возможностями — или она о них догадывалась, но до поры не использовала. Речь не идет о простом гипнозе, который она вынуждена была скрытно применять в особенно тяжелых случаях.)
Теперь на всех уроках физкультуры освобожденная от этих бестолковых упражнений Катя сидела на низкой скамеечке в спортивном зале и читала, и все мальчики щеголяли выправкой и сноровкой. Были настоящие состязания в виду такой маленькой прекрасной дамы! С выкриками, хеканьями, о-па! Чтобы она оторвалась от книги и посмотрела своими прекрасными синими глазами из-под пшеничной челки.
Еще в детстве она была похожа на розовую ренуаровскую девушку.
Катя легко, но с большими сомнениями поступила в один институт, занялась почему-то математикой. Потом перебазировалась в другое заведение, изучать языки (она и так знала два).
То есть пошла по линии наименьшего сопротивления. Это уже была ее знаменитая инертность.
Другие зубрили, старались, занимали столы в лингафонном кабинете, а она жила задумчиво, не спеша, не проявляясь. Скрывала себя. Таилась.
Многие из мужской молодежи института, наоборот, заинтересовались ею, причем в основном самые энергичные, спортивные, дурачье, одним словом.
Не находилось для нее ровни, тем более в ее учебном заведении, где ребята были уже после армии. Взрослые, грубоватые, целенаправленные дрова. Низшая раса.
Катя закончила институт, пошла работать в библиотеку, в иностранную периодику, очень посещаемый зал, отборная интеллигенция, в том числе и богема.
И тут Катя влипла, влюбилась в игрока, картежника, преферансиста (еще и бридж с бильярдом) и завсегдатая бегов.
Она привела его домой, старше себя на добрых семь лет, в анамнезе два сотрясения мозга, сотрясы и черепа на жаргоне травматологов (он работал в больнице санитаром).
При мужчине был чемодан.
Марья Иосифовна диагностировала (молча) психопатию, эпилептоидность и многое другое. Напрасный труд было бы просить его провериться на Вассермана и т. д. К жениху таких требований не предъявляют.
Гром грянул, когда Катя заболела и скрывала симптомы от матери, пока не пришлось идти на аборт (явно по наущению подследственного). Аборт был, разумеется, на его условиях, т. е. не в больнице, а через знакомых Антона, дорожка уже была для него проторенная, видимо. Не в первый раз отводил девушек.
Мать обо всем догадывалась (чего стоила утренняя Катина тошнота!), безропотно давала деньги. Вынуждена была вести нескольких больных на дому за гонорар, чего раньше себе не позволяла (книжки и пластинки — и только!).
Рассеянная Катя, однако, по своей привычке все разбрасывать выкинула ампулу мимо мусорного ведерка.
Мама подметала, мыла и убирала, в том числе и полезла со своей седой головой в шкафчик для этого ведерка, она всегда все вылизывала, как простая санитарка (бабка к тому времени уже почти не ходила, сидела в своих митенках у телевизора и кротко высказывала всегдашнее недовольство уровнем музыкальных программ).
Мать поднесла ампулу к своим близоруким глазам.
Разговор у нее был только с Антоном, она его вызвала во двор. Антон, улыбаясь своей заманчивой улыбкой, обвинил во всем Катю. Как и полагается. Дескать, она заболела еще до него, добрачные связи и что вообще творится в библиотеках.
Психиатр, блестящий диагност, да еще и владеющий всеми техниками, какие полагаются, Марья Иосифовна сделала невозможное — Антон убрался вон и навеки.
Может быть, и из жизни, кто знает — дар убеждения у Марьи Иосифовны, как она это ни скрывала, был выдающийся.
Собственного жилья у этого житейского матроса вроде бы не было, какой-то жене с ребенком все оставил, по морям по волнам от бабы к бабе, даже три года зоны имелось в досье, как он в порыве откровенности признался Марье Иосифовне.
— Вас срочно вызвали в командировку, — посоветовала ему она формулировку.
Катя тем же днем потащилась на анализы, а когда вернулась, на столе лежала записка от ушедшего. Марья Иосифовна ее не читала принципиально, сидела в кухне, пока Антон собирался и калякал, улыбаясь как игрок, свое последнее «прости», вышла только в прихожую взять у него ключи. Он сбежал прочь по лестнице даже мимо лифта. Она сползла следом за ним, почти мертвая. Хотела удостовериться, что ушел.
Катя прочла, легла. Не умерла, но застыла.
Мать выписывала ей бюллетени в своей клинике, а что делать, только там дают освобождение на месяцы. Через сто двадцать дней надо было или увольняться с работы, или брать инвалидность по шизофрении.
Катя лежала. Мать сходила, снесла ее заявление об уходе, написанное собственноручно.
Катя лежала, даже не читая. Лежала в обнимку с телефоном. Услышав не тот голос, просто клала трубку. Не ела.
Мать начала ставить ей капельницу с глюкозой и витаминами. И, видимо, расходовала все свои силы, поддерживая дочь при жизни. Почернела, хотя сохраняла ровное, благожелательное отношение к окружающим, особенно у себя в клинике.
Дела шли все хуже.
Для такого случая восстала из пепла бабушка, Анна Ионовна. Она села сиделкой при Кате. Поддерживала ее, когда той требовалось выйти. Обе были одинаково истощены.
Катя могла обо всем догадаться, да и наследственность была налицо. И в конце концов она соединила концы с концами — то ли Антон все-таки подал ей знак из своего небытия. Нет, скорее она сама поняла, почему ему пришлось исчезнуть.
И внезапно Катя перестала разговаривать с матерью.
Через некоторое время бабка пошла за газетой к почтовому ящику и принесла ей конверт без обратного адреса.
Это был пустой заклеенный конверт!
Но почерк, почерк был Антона!
Катя вдруг ожила, даже начала вставать и выходить из комнаты. Чуть ли не была предпринята целая экспедиция «на воздух». Катя к чему-то тайно готовилась.
Катя не знала, что почерк Антона был скопирован Марьей Иосифовной со старого пустого конверта, аферист оставил его впопыхах на полу под письменным столом. М.И., вылизывая комнату дочери после ухода самозванца, конверт этот нашла и припрятала. Письмо было написано с зоны, адресок присутствовал, то есть пациент не соврал. Только дата на нем была свежая: едва ли полгода прошло после отсидки, а добрый молодец уже нашел себе Катю, девушку с квартирой.
Письмо было адресовано тоже девушке, видимо, но без адреса: на Центральный телеграф до востребования Худайбердыевой Е.Г.
Причем письмо явно дошло и было затем отдано автору при встрече. А возвращение писем обычно свидетельствует о гневном и нарочито демонстрируемом разрыве. Любящие берегут адресованные им письма, это очевидно. А равнодушные их просто выкидывают.
Насолил Антоша, насолил этой Е.Г. Но она его тоже любила. Специально пришла бросить ему письмо в лицо.
Теперь: Катя собралась выходить из дому!
Причем бабушка Анна Ионовна видела, что Катя роется в справочнике, явно ищет какой-то номер телефона — что само по себе огромный прогресс по сравнению с предыдущей апатией. Она нашла что ей было надо, далее попросила атлас Москвы. Искала определенную улицу, сообщила Анна Ионовна своей измученной старой дочери.
