Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2009)
“Нет… если быть справедливым. Я лучше стал из страха, что он увидит меня дурным”, — отвечает Протоклитов. Едва ли бы от этих слов отказался и сам Леонов.
Скажем больше, это — его слова и его признание в верности, хоть и не столь откровенное, как у Пастернака. Сталин, прочтя про трубку, Царицын, рябоватое лицо и набредя на множество иных вешек, расставленных по тексту, должен был все услышать и понять.
При том, что сама картина окружающего в “Дороге на Океан”, привычно вытканная Леоновым из мельчайших деталей, как всегда, малоприглядна.
“Все соревновались на показатели лучшей работы, все состояли членами всяких добровольных обществ, все до изнеможенья выступали на совещаньях, все повторяли то же самое, что говорил и он (Курилов. — З. П .). Здания станций, столовых, управлений, даже диспетчерских кабинетов были утеплены стенгазетами, профсоюзными объявлениями, лозунгами, плакатами и еще множеством серого цвета бумажек, на которых было написано что-то мелко, торопливо и плохим карандашом. Но качество перевозок оставалось прежним, и катастрофы время от времени напоминали массовые древние жертвоприношения”.
Собственно, с описания крушения поезда и начинается роман и гибелью паровоза, ведомого молодым машинистом-комсомольцем, завершится.
Помимо прямой авторской речи Леонов применяет иной проверенный способ общения с разумным читателем, доверяя свои самые злые и сокровенные мысли героям вроде бы отрицательным.
Вот они и говорят на страницах романа: “Жизнь ноне производится не в пример слабже супротив прежних времен, а только суеты гораздо больше”.
“Ну, а все-таки грузооборот на Каме выше довоенного?” — спорит Курилов с бывшим купцом и пароходчиком Омеличевым.
Курилову отвечают:
“Э, ты ловок… с довоенным-то себя сравнивать. А?.. я спать бы стал эти шестнадцать годов? Думаешь, расти — это только тебе дадено?”
Однажды Омеличев проговаривается о сокровенном своем, купеческом: “Ты возьми у меня все, но дай мне аршин, один аршин земли… и я выращу на нем чудо. Ты увидишь дерево, и птицы на нем гнезда станут вить посреди золотых яблок. Но чтобы аршин этот был мой, сына, внука, правнука моего…”
Ой, как слышен тут сам Леонид Максимович, внук ухватистых и домовитых лавочников.
Курилов не унимается и не без усмешки теребит Омеличева:
“Что, легче жизнь стала на Каме?”
“У кого мозги попроще, тем легше”, — отвечают ему.
“Сейчас никто уже не помнит о халдеях. Теперь все больше насчет повидла и штанов. Верхнюю часть тулова не утруждают работой, пики-козыри, — сетует другой осколок прежней жизни и, словно бы юродивый, позволяет себе все больше. — Ботанических садов в России не осталось: повырубили. Да и что от нее осталось, от матушки! Василь Блаженный на площади, да я вот, срамной…”
Впрочем, и сами большевики о своей работе не самого высокого мнения.
“Мы не успели сделать все, что хотелось… — говорит один из них. — Многое нами сделано начерно и наспех”.
Но это еще настоящие большевики так рассуждают, есть и другие представители новой власти. Словно бы между делом описывается один “ответственный работник”, который отказывается дать денег на врачей, когда у него умирает сын. “Не могу, я себе пальто шью!” — объясняет он бывшей жене.
Машинист на дороге, молодой татарин, недавно получивший работу, боится, что к нему приедет из деревни первая деревенская его любовь, Марьям, и вернет ему любовные письма со словами: “Возьми, это написано тобою; не стыдись. Ут алсын аларнэ — пусть их съест огонь! А то кто-нибудь прочтет и донесет, что ты любил дочку кулака, и тебя прогонят отсюда старой метлой”.
Мать этой девушки умерла с горя после раскулачивания.
Такие вот приметы советского бытия.
Машинист возвращается в свою деревню после того, как стал виновником аварии на дороге, запивает, его должны вскоре забрать и судить. Мать суетится возле спящего сына. “Время от времени она безмолвно и строго глядела на портрет Сталина, и с той же пристальностью Сталин всматривался в нее со стены”.
Это тоже писательский знак вождю, просьба о милости к людям.
В своих спорах с Куриловым о будущем Леонов, самолично несколько раз появляющийся в романе в качестве повествователя, просит оставить в будущем живого человека — со всеми его слабостями, а не пытаться населить новь тяжелыми статуями и херувимами.
Курилов не соглашается.
Есть своя теория будущего и у Протоклитова, в которую, согласно авторской ремарке, бывший белогвардеец “пытался верить”:
“Новый человек создаст себе железных рабов по образу своему и подобию. Словом, он станет богом. Он будет душою громадных механизмов, заготовляющих пищу, одежду и удовольствия. Эти железные суставчатые балбесы будут трудиться, петь песни, пахать землю, плясать по праздникам на манер Саломеи, даже делать самих себя. Человеку не потребуется изнемогать от работы, он должен будет только знать…”
Как мы видим, подобно Леонову, Протоклитов не только искренне желает уверовать в будущее, но и пытается лично его конструировать, тем самым усиливая свою веру.
Курилову, впрочем, до этого нет никакого дела.
Шаг за шагом, проявляя железную большевистскую выдержку, Курилов как зверя загоняет Протоклитова, кожей чувствуя в нем чужого.
Протоклитов мысленно репетирует диалоги с Куриловым: бывшему белому офицеру тоже хочется жить.
“Мне противна эта слежка, пойми меня” — такие слова хочет сказать раскаявшийся белогвардеец человекогоре. “За один квартал меня
посетили шесть всяких бригад. Обследуют все, кому не лень. Последняя интересовалась, правда ли, будто я ежедневно съедаю два казенных обеда. Пойми, что это дискредитирует меня как начальника. Дешевле и проще было бы снять меня вовсе с работы!”
В этом протоклитовском монологе вновь проявляется сам Леонов — писатель, постоянно находящийся на подозрении, периодически терзаемый критикой, проходящий унизительные фининспекторские проверки.
Там еще будет характерный эпизод с появлением гадких карикатур, изображающих Протоклитова, в железнодорожных газетках: о, как это близко Леонову! Сколько он перевидал в прессе таких карикатурок на себя!
“Мне противна эта слежка, пойми меня”, — отчаявшись, кричит Протокликтов Курилову, а верней Леонов — Сталину. На “ты”!
Сослуживец Протоклитова Кормилицын спрашивает у него однажды: “Ты предан этой, новой власти?”
И здесь из уст Протоклитова звучит еще один воистину леоновский ответ:
“Я сам эта власть. И я делаю свое дело честно и искренне”.
Но, видимо, еще не наступил тот момент, когда честность и искренность будут способны перевесить груз прошлых грехов.
В романе Глебу Протоклитову сначала устраивают чистку — снова очень похожую на многочисленные и упоминавшиеся нами выше диспуты по поводу романов Леонова; и в финале этой чистки бывшего белого офицера неожиданно разоблачают. Теперь гибель его неизбежна.
Понимая это, Леонов идет на последнюю дерзость.
В финале романа, как мы знаем, он Курилова безжалостно убьет. Мало того, он уничтожит его посреди снежной (в романе вообще очень много снега и льда) дороги к океану: Курилов с детства болел желанием увидеть огромную, бескрайнюю, всепоглощающую воду и, став начальником дороги, едет к ней, но — не судьба.
Леонов словно бы говорит этим: да, ты человекогора, и моя жизнь в твоих руках, но ты не ценишь и не щадишь меня, и, значит, покажу тебе, на что я способен: я тоже демиург. И я тоже убью тебя, если твои подручные несут мне смерть.
Огромна была игра Леонова. Едва ли не больше жизни…
Сталин в случае с Леоновым проявит себя сдержанно.
Вряд ли он понял и вообще мог поверить, что с ним могут так безответственно играть, даже если и увидел какие-то намеки на себя.
Прочитав роман, Сталин сделает единственное замечание: попросит Леонова перенести обильные и сложные комментарии, расположенные под чертой почти на каждой странице фантастических глав, в основной текст. С этой просьбой к Леонову специально приедет в Переделкино секретарь правления Союза писателей Александр Щербаков.
А Леонов отказался, упрямец.
Можно представить их диалог.
— Леонид Максимович, у вас все в порядке? Я говорю: вас Иосиф Виссарионович попросил.
