Джонатан Коу - Какое надувательство!
Патрик одним только взглядом пожалел наивного меня.
— Да я не об этом. Я о том, что, если мы не выкинем в продажу биографию Саддама Хусейна за три-четыре ближайших месяца, на нас сможет срать любой издатель в этом городе. — В его глазах неожиданно блеснула надежда. — Слушай, может, ты ее нам сделаешь? Что скажешь? Шесть недель на подготовку, за шесть недель напишешь. Двадцать тысяч сразу, если за нами останутся права на распространение за рубежом и сериализацию.
— Патрик, я не верю своим ушам. — Я встал и пару раз прошелся по кабинету и посмотрел ему в лицо. — Не могу поверить, что ты — тот же человек, с которым мы о стольком разговаривали много лет назад. О… непреходящести великой литературы, о необходимости заглядывать за рубежи простой обыденности. Что же с тобой сейчас весь этот бизнес делает?
Я заметил, что наконец привлек его внимание: лицо его обмякло. Ясно, что мои слова попали в цель. И я решил надавить сильнее.
— Ты ведь когда-то так верил в литературу, Патрик Мне такой веры всегда не хватало. Я сидел на этом стуле и слушал тебя — и это было откровение. Ты учил меня вечным истинам. Тем ценностям, что передаются от поколения к поколению из века в век и кодируются в великих плодах воображения каждой культуры. — Долго нести подобную ахинею я не смогу, это точно. — Ты учил меня забывать о повседневных истинах, эфемерных истинах, истинах, что кажутся важными сегодня и забываются завтра. Ты заставил меня поверить в то, что есть истина выше всего этого. Вымысел, Патрик! — Я грохнул ладонью по своей рукописи, по-прежнему лежавшей у него на столе. — Вымысел — вот что важно. Вот во что мы с тобой когда-то верили, и вот к чему я сейчас вернулся. Я думал, что никто не поймет этого так, как ты.
Он немного помолчал, а когда заговорил снова, голос его срывался от волнения.
— Ты прав, Майкл. Прости меня — мне правда очень жаль. Ты пришел сюда услышать мое мнение о том, что ты написал, что ты очень глубоко прочувствовал, а я твержу только о своих собственных проблемах. — Он махнул на стульчик. — Давай, садись. Поговорим о твоей книге.
Но, преисполнившись намерений не сдавать позиций, я протестующе вскинул руку:
— Боюсь, сейчас не лучший момент. У меня назначена еще одна встреча, а тебе, наверное, нужно еще какое-то время, чтобы принять решение, поэтому почему бы нам…
— Я уже принял решение по твоей книге, Майкл.
Я немедленно сел.
— Принял?
— О да. Иначе я бы не стал тебе звонить.
Мы оба несколько секунд помолчали. Затем я спросил:
— И что?
Патрик откинулся на спинку кресла и улыбнулся, как бы поддразнивая меня:
— Мне кажется, тебе сначала лучше немного мне о ней рассказать. Подоплеку. Почему ты написал книгу о семействе Уиншоу. Почему ты написал о них книгу, которая начинается как историческая хроника, а заканчивается как роман. Почему тебе вообще такая мысль в голову пришла?
На эти вопросы я отвечал правдиво, точно и довольно обстоятельно. После чего мы оба несколько секунд молчали. Затем я опять спросил:
— И что?
— Что?.. Едва ли стоит говорить тебе, что у нас с этой книгой серьезная проблема, Майкл. Это оголтелая клевета.
— Это как раз не проблема. Я изменю всё: имена, место действия, время — всё. Это только начало, понимаешь, — только основа. Я могу замести все следы, сделать все совершенно неузнаваемым. Это только начало.
— Хм-м. — Патрик свел вместе пальцы и задумчиво поднес руки ко рту. — И что нам тогда остается? А остается книга оскорбительная, скандальная, мстительная по тону, очевидно написанная из злобы и даже местами — если не возражаешь — мелковатая.
Я вздохнул с облегчением:
— Так ты опубликуешь ее?
— Думаю, да. При условии, что ты внесешь все необходимые исправления и, разумеется, припишешь какой-нибудь конец.
— Безусловно. Я сейчас как раз над этим работаю и думаю, что-то появится уже… скоро. Очень скоро. — В нахлынувшем возбуждении я даже испытал к Патрику прилив какой-то нежности. — Знаешь, я просто был уверен, что сейчас такая книга — идеальна для рынка, но ты себе не представляешь, как мне было нужно, чтобы ты мне все это сказал. Я волновался, понимаешь, что она так отличается от моих остальных романов…
— Ну не так уж она и отличается, — отмахнулся он.
— Ты думаешь?
— Между этим и твоим последним романом, например, есть определенная стилистическая связь. Я сразу узнал твой голос. В ней, во многом, видны те же самые сильные твои стороны и те же самые…
— Те же самые что? — спросил я, когда он оборвал фразу.
— Прости?
— Ты еще что-то хотел сказать. «Те же самые сильные стороны» и?..
— О, да неважно. В самом деле неважно.
— Те же самые слабости — вот что ты хотел сказать. Правда? Те же самые сильные стороны и те же самые слабости.
— Ну, в общем, да, если хочешь знать.
— А что это значит?
— Ох, ну давай не будем сейчас об этом?
— Хватит, Патрик, говори.
— Ну… — Он встал и подошел к окну. Казалось, автостоянка и кирпичная стена его не вдохновляют. — Ты, наверное, уже не помнишь, о чем мы с тобой говорили в последний раз, верно? Наш с тобой последний разговор много лет назад?
Я помнил очень отчетливо.
— Да нет, сразу не припомню.
— Мы много говорили о твоей работе. Много говорили о твоей прежней работе, твоей будущей работе, о том, над чем ты работал тогда, и я осмелился предложить тебе небольшой критический совет, который тебя, судя по всему, до определенной степени расстроил. Ты наверняка его уже забыл?
Я помнил даже, в каком порядке он произносил тогда слова.
— Боюсь, что точно сказать вряд ли могу…
— Я высказал опасение… ладно, чего уж там, я предположил, что в твоих работах не хватает определенного элемента страстности. Не помнишь?
— Даже отдаленно нет.
— Не то чтобы само это предположение тебя обидело, нет. Но я пошел дальше и сказал — и вот здесь, наверное, проявил чуточку бестактности, — что, возможно, это объясняется тем, что определенного элемента страстности не хватает в… как бы выразиться?.. в твоей жизни. За неимением лучшего слова. — Он внимательно посмотрел на меня — настолько внимательно, что посчитал себя вправе спросить: — Ты ведь это помнишь, правда?
Я пристально смотрел на него, пока меня окончательно не захлестнуло негодование.
— Не понимаю, как ты можешь так говорить, — едва не поперхнулся я. — В этой книге полно страсти. Полно ярости, по крайней мере. Да она вся лишь о том, как я ненавижу этих людей, как они порочны, как они везде гадят своим денежным интересом, своим влиянием, своими привилегиями и удавкой, которую накинули на все рычаги власти; как они всех нас загнали в угол, надули всю эту проклятую страну, поделив ее на ломтики между собой. Ты не представляешь себе, Патрик, каково мне было все годы жить в окружении этого семейства, день за днем, и вокруг — ни одного живого лица, кроме Уиншоу. Почему, ты думаешь, книга получилась именно такой? Потому что лишь необходимость все это записать, попытка сказать о них правду удерживала меня от того, чтобы пойти и перерезать им глотки. Хотя кто-нибудь однажды так наверняка и сделает.
— Хорошо, давай тогда я выражусь иначе…
— Как ты можешь говорить, что в этой книге нет страсти, меня просто поражает, должен признаться.
— Ладно, возможно, «страсть» — не то слово. — Он замялся, но лишь на секунду. — Помнится, в нашем первом разговоре это слово я даже не употреблял. Если уж совсем в лоб, Майкл, я тогда отметил, что в твоей работе нет секса. «Секс» — вот что я говорил, если вспомнить хорошенько. А затем я пустился рассуждать, не означает ли это — не может ли это означать, я не заходил дальше этого предположения, — что к тому же, и в равной степени, здесь можно провести параллель с… подразумеваемым сопутствующим отсутствием… секса… в твоей… Нет, не таю в настоящий момент в твоей работе не хватает сексуального измерения, Майкл, и я лишь задался вопросом: не потому ли это, возможно, что сексуального измерения нет — вернее, не хватает — в твоей… в твоей реальной жизни. Как таковой.
— Понимаю. — Я встал. — Патрик, я разочарован. Никогда не думал, что ты — из тех редакторов, что приказывают своим авторам вставлять в книги больше секса, чтобы книги эти лучше продавались.
— Нет-нет, я не об этом. Вовсе не об этом. Просто хочу сказать, что в жизненном опыте твоих персонажей имеется существенный аспект, не находящий выражения в книге. Ты избегаешь его. Танцуешь перед ним на задних лапках. Знай я тебя хуже, я бы решил, что ты его боишься.
— Я не собираюсь больше это выслушивать, — сказал я, направляясь к двери.
— Майкл?
Я обернулся.
— Контракт я отправлю тебе почтой сегодня вечером.
— Спасибо. — Я уже совсем было вышел в коридор, но что-то меня остановило. — Ты насыпал мне в рану немного соли, знаешь ли, когда пустился рассуждать об… элементе, которого недостает в моей жизни.
— Я знаю.
