Патриция Хайсмит - Незнакомцы в поезде
Бруно вышел на балкон с ограждением из кованого железа. Утреннее солнце было, пожалуй, приятным. Газон внизу, просторный и ровный, как поле для гольфа, тянулся до океана. Бруно увидел Сэмми Франклина, одетого в белую теннисную форму. Он нес ракетки под мышкой и широко улыбался его матери. Сэмми был крупным и дряблым, как раздавшийся боксер. Он напомнил Бруно одного голливудского актеришку, увивавшегося за матерью, когда они ездили туда три года назад, — Александра Фиппса. И чего у него в голове держатся их паршивые имена? Слышен был смех Сэмми, когда он протягивал руку матери, и старая ненависть снова вспыхнула в нем. Дерьмо. Он с отвращением отвел взгляд от широкого фланелевого зада Сэмми и стал смотреть по сторонам. Пара пеликанов тяжело перелетели через забор и плюхнулись на газон. Вдали на фоне бледного океана он увидел парус. Три года назад он просил мать купить ему парусную лодку. Теперь она у него есть, но он к ней и не подходит.
За коричневым оштукатуренным углом дома стучали теннисные мячи. Внизу стали бить часы, но Бруно ушел с балкона, так и не узнав, сколько сейчас. Он предпочитал смотреть на часы случайно, и попозже, и узнавать, что в данный момент больше времени, чем он ожидал. Если с утренней почтой не будет письма от Гая, то можно сесть на поезд и съездить в Сан-Франциско. А с другой стороны, его последние воспоминания о Сан-Франциско не доставляли ему удовольствия. Уилсон привез с собой в отель пару итальянцев, Бруно оплатил все обеды и несколько бутылок хлебной водки. С его телефона звонили в Чикаго, потом отель записал два звонка в Меткалф, хотя второго Бруно никак не смог припомнить. И когда он в последний день расплачивался по счету, у него не хватило двадцати долларов. Чековой книжки у него не было, так что отель, лучший в городе, задержал его багаж до тех пор, пока мать не перевела ему деньги. Нет, он не поедет больше в Сан-Франциско…
— Чарли! — раздался высокий и приятный голос бабушки.
Он увидел, как изогнутая ручка двери задвигалась, и невольно метнулся было к вырезкам на кровати, но затем вместо этого подался в ванную. Там он положил в рот зубной порошок: бабушка чувствовала, когда он пил, как старатель-трезвенник на Клондайке.
— Ты готов позавтракать со мной? — спросила бабушка.
Бруно вышел, расчесывая волосы.
— Ой, да ты уже нарядился.
Она повернулась своей маленькой хрупкой фигуркой к нему, как это делают модели, и Бруно улыбнулся. Ему нравилось черное кружевное платье с розовым атласом под ним.
— Ты прямо как балкон.
— Спасибо, Чарли. Я хочу до полудня выйти в город и думаю, что тебе, возможно, захотелось бы сопровождать меня.
— Вполне. Да, с удовольствием, бабуля, — сказал он вполне натурально.
— А-а, так это ты мою «Таймс» режешь! А я думала, кто-то из прислуги. Видно, ты очень рано вставал эти дни?
— Да, — с готовностью согласился Бруно.
— Когда я была молодой, мы, бывало, вырезали стихи из газет для своих альбомов. Чем мы их только не заполняли! А ты что будешь с ними делать?
— Так, подержу…
— У тебя тоже есть альбом?
— Нет.
Бабушка смотрела на него, а он хотел, чтобы она посмотрела на вырезки.
— О-о, ты у нас, оказывается, еще ма-аленький! — Она ласково прихватила его за щеку. — У тебя еще пушок на щеке. И чего твоя мама так беспокоится за тебя?
— Ничего она не беспокоится.
— Время пройдет, повзрослеешь. Пошли вниз и позавтракаем.
На лестнице Бруно подал бабушке руку.
— Мне нужно сделать пустяковые покупки, — сообщила она, наливая ему кофе, — а потом, я думаю, устроим что-нибудь интересное. Может быть, сходим на хороший фильм — с убийством — или в парк отдыха. Сто лет не была в таком парке. — Бруно даже глаза вытаращил на нее. — Ты какой фильм предпочел бы? Впрочем, там можем выбрать.
— Я предпочел бы парк, бабуля.
Бруно получил огромную радость от этого дня. Он помогал бабушке садиться в машину и выходить, водил по парку, хотя бабушка не многое могла делать и есть. Но они вместе покатались на чертовом колесе, при этом Бруно рассказал ей, какое большое колесо есть в Меткалфе, но она не спросила, когда он успел там побывать.
Когда они вернулись домой, Сэмми Франклин был еще у них, он остался на ужин. Едва Бруно увидел Франклина, его брови сразу сошлись у переносицы. Бруно знал, что бабушка любит Сэмми не больше, чем он, и почувствовал большую нежность к бабушке потому, что она приняла Сэмми безропотно, словно дворняжку, которую мать подобрала на улице. Что они с матерью делали тут целый день? Они сказали, что были в кино, в одном из кинотеатров Сэмми. И еще сказали, что для Чарли есть письмо, оно наверху, в его комнате.
Чарли бросился наверх. Письмо пришло из Флориды. Он быстро вскрыл конверт, его руки дрожали хуже чем с перепоя. Никогда он так не ждал письма, даже будучи в детстве в лагере, когда ждал писем от матери.
«6 сентября.
Дорогой Чарльз!
Я не понимаю смысла Вашего письма ко мне или Вашего повышенного интереса ко мне. Я знаю Вас весьма поверхностно, но вполне достаточно для того, чтобы быть уверенным, что у нас нет ничего общего, чтобы строить на этом дружбу. Могу я Вас попросить больше не звонить моей матери или пытаться связаться со мной?
Спасибо Вам за попытку возвратить мне книгу. Потеря не велика.
Гай Хейнз».
Бруно поднес письмо ближе и перечел его снова, не веря своим глазам на каждом слове. Он прижал кончик языка к верхней губе, потом резко убрал. Письмо подкосило его. Это было огромное горе, наподобие смерти. Хуже! Он обвел взглядом комнату, ненавидя мебель, свои вещи. Потом боль сосредоточилась в груди, и у него выступили слезы.
После ужина Сэмми Франклин и Бруно поругались, затеяв спор о вермутах. Сэмми сказал, что чем суше вермут, тем больше его надо наливать в мартини, хотя и признал, что не является любителем мартини. Бруно сказал, что и он не является любителем мартини, но он знает, что всё обстоит совсем не так. Спор продолжался и после того, как бабушка пожелала всем спокойной ночи и ушла. Они пошли наверх на террасу, в темноту. Мать сидела на диване-качалке, а они вдвоем стояли у парапета. Бруно сбегал вниз за ингредиентами, чтобы на деле доказать свою правоту. Оба делали коктейли и пробовали их, и, хотя было ясно, что Бруно прав, Сэмми настаивал на своем и при этом хохотал, словно сам не верил в то, что говорит, и это окончательно вывело Бруно из себя.
— Езжайте в Нью-Йорк, может быть, там вас чему-нибудь научат! крикнул Бруно.
К этому моменту мать уже не выдержала и покинула террасу.
— Да как ты можешь соображать, что говоришь? — парировал Сэмми, и его полное смеющееся лицо, в свете луны сине-зелено-желтое, сделалось похожим на сыр горгонзола. — Ты же целый день под градусом. Ты же…
Бруно схватил Сэмми за рубашку на груди и стал валить его через парапет. Ноги Сэмми били по плитке пола, рубашка порвалась. Когда он боролся, чтобы вырваться из опасного положения, голубизна ушла из его лица, и оно сделалось желто-белым.
— Ч-черт, что на тебя нашло? — зарычал он на Бруно. — Ты бы сбросил меня, да?
— Нет! — закричал Бруно громче Сэмми.
Внезапно ему стало трудно дышать, как это бывало с ним по утрам. Он положил на лицо свои напрягшиеся, потные ладони, потом опустил руки. Он уже совершил одно убийство, Зачем ему еще одно? Но Сэмми мгновения назад ведь извивался на металлической ограде, еще немного — и он свалился бы, и Бруно хотел его столкнуть. Он услышал, как Сэмми делает себе виски со льдом. Бруно споткнулся о порог французского окна из дома на террасу.
— И не возвращайся! — крикнул ему вдогонку Сэмми.
Голос Сэмми дрожал, в нем Бруно услышал столько страсти, что его пронизало страхом. Бруно ничего не сказал, проходя мимо матери в холле. Спускаясь, он держался обеими руками за перила, ругая закругленную лестницу, охая, чувствуя неразберимое месиво в голове, кляня мартини, которое он пил с Сэмми. Шатаясь он вошел в гостиную.
— Чарли, что ты сделал Сэмми? — спросила мать, следуя за ним.
— Ах, что я сделал Сэмми!
Бруно выставил руки в сторону ее расплывавшейся фигуры и тяжело опустился на софу.
— Чарли, вернись и извинись.
Расплывшийся белый силуэт ее вечернего платья приблизился, загорелая рука протянулась к нему.
— Ты спишь с этим малым? — спросил он и повторил с ударением: — Ты спишь с этим малым?
Он знал, что ему нужно упасть на софу. И все уйдет. Он так и сделал, даже не почувствовав прикосновения ее руки.
Восемнадцатая глава
За месяц после возвращения Нью-Йорк обеспокоенность Гая, его неудовлетворенность собой, неудовлетворенность своей работой, неудовлетворенность Энн постепенно сфокусировались на Бруно. Это Бруно сделал так, что ему теперь противно стало смотреть на фотографии «Пальмиры», Бруно был действительной причиной беспокойства Гая по поводу отсутствия заказов с момента прибытия из Палм-Бича. Это из-за Бруно он завязал накануне вечером бессмысленное препирательство с Энн по поводу того, что он снял не такой офис, не купил новую мебель и ковер в этот офис. Это Бруно вынудил его сказать Энн, что он не считает себя удавшимся архитектором и что «Пальмира» еще ничего не значит. Это всё Бруно виноват в том, что Энн тогда развернулась и вышла, а он стоял и слушал до тех пор, пока не хлопнула дверь лифта, и тогда он бросился за ней, пробежал восемь пролетов и стал просить ее простить его.
