Георгий Садовников - Большая перемена (сборник)
— Утопленник, то есть утопающий, открыл нам вашу свежую тайну. Оказывается, вы уже после этого совершили новый славный поступок: уступили свою первую смену молодому рабочему, тот учится в вечерней школе, и ему нужны свободные вечера. Это правда?
Петрыкин беспомощно огляделся по сторонам, будто искал выход из ловко расставленной ловушки, посмотрел на стоявших за ним рабочих, надеясь на их поддержку. Но те сами с интересом ждали его ответа. Пойманный сменщик жалобно вздохнул и произнёс, нет, не в камеру, а куда-то вправо, наверное, там, по его предположению, находился я:
— Да, имеется у меня такое собственное решение. А куда денешься? Надо так надо. Пусть Ляпишев рвётся к своим знаниям. А мы посмотрим!..
Через двор прошёл, не спеша, чёрно-белый кот. Он был загадочен и в чёрной маске напоминал мистера Икса из оперетты «Принцесса цирка». Впрочем, мне ещё не встречались кошки, идущие просто так и абы куда. У них всегда некая неведомая нам важнейшая цель, они каждый раз следуют куда-то и зачем-то. Я загляделся на кота, и это едва не стоило мне ноги. Топор тюкнул в каких-то сантиметрах от носка моей правой туфли.
— Ты бы скинул ботинки! Попортишь ещё! — громко предупредила бабка Маня и загремела в сарае чем-то, произведённым из жести.
Сегодня у нас с ней первый воскресник. Я тоже этим утром был в сарае. И там оскандалился в бабкиных глазах.
Она попросила прибить отошедшую от стены доску. «Эту жалкую дощечку? Да я её сейчас в два счёта! Да что там, в один! — сказал я небрежно. — Можете спокойно заниматься другими делами». Она вышла во двор, а я размахнулся молотком и ударил по шляпке гвоздя, и полчаса бил по гвоздю, вколачивая его в таившуюся за доской пустоту. Не заметь бабка — я, человек терпеливый, колотил бы ещё, наверное, час, а может, и весь день. Оставалось единственное, в чём я мог реабилитировать себя в её глазах, — колка дров. Я полагал, будто владею этим мужским искусством в совершенстве. Да и нет в нём теоретически ничего сложного — берёшь в руки топор и… так далее.
Я поплевал на руки и с остервенением обрушил топор на сучковатое полено. От полешка отвалилась тоненькая лучина, а само оно со свистом полетело по двору. С кота сразу смахнуло его загадочность и спесь, и он, как обычный плебей, сиганул за угол сарая. В будке тревожно гавкнул Сукин Сын. Теперь оставалось одно — пережечь каким-то образом пробки, и разор, нанесённый мной бабкиному двору, обретёт свою эстетическую законченность.
Из сарая на шум вышла хозяйка и горестно покачала головой.
— Неужели перегорели пробки? — спросил я, готовя себя ко всему. Правда, я пока не прикасался ни к пробкам, ни к проводам, но иногда мне только стоит подумать, и что-то ломается само собой.
— Они пока будто бы целые. Но кто знает? — произнесла она риторически, наверняка не подозревая о существовании такого понятия.
— Слава богу, мне всё-таки везёт. Мир не так уж и мрачен, если подумать.
Я положил топор на кряжистый пень, служивший плахой для колки дров, и залез на сложенные у забора ещё не пиленные древесные стволы. Отсюда я увидел в соседнем дворе старого приятеля, пятилетнего Федяшу.
— Федяша, а Федяша, как поживают наши муравьи?
В прошлое воскресенье мы с Федяшей путешествовали по муравьиному государству. Оно помещается в дальнем углу соседского двора. О его существовании никто не знал, ведать не ведал. Даже вездесущие корреспонденты из детских журналов и газет. Ну муравьи и муравьи — ничего особенного. А что это целый мир, известно только нам с Федяшей.
Федяша подбежал, семеня тоненькими ножками, к забору и, слегка шепелявя, сказал:
— У них сегодня тоже воскресник.
— Неужто?
Я перемахнул через забор. Мы присели на корточки прямо над столицей муравьиной страны. И прошлый раз мы её назвали Пластуновской. Так захотел Федяша — в честь одной из кубанских станиц, там он недавно гостил у бабушки.
— Я же тебе говорил: у них воскресник, — шёпотом напомнил Федяша.
Его глазёнки округлились, зачарованно приоткрылся рот. А муравьи сегодня трудились с удвоенной энергией — тащили в свой город с разных сторон былинки и прочие трофеи.
— А ты был когда-нибудь муравьём? — шёпотом спросил Федяша.
— Пока ещё не приходилось. Но кто знает?
— А хотел бы? Вдруг проснулся, а ты — мураш.
— Но только, чур, ненадолго, скажем, дня на два. Я бы тогда написал интересную книгу «Человек с точки зрения муравья». Действительно, какие мы на их взгляд? Наверно, жуткие лентяи, хотя тоже будто бы суетимся, бегаем, ползаем туда-сюда. Что-то тащим, а что именно, не знаем сами.
В Федяшином представлении я веду очень странный образ жизни. Попеременно обращаюсь в разных зверей и птиц: то в жирафа, то в воробья, то ещё в кого. А совсем недавно, в качестве птичьего управдома, ездил в Африку — инспектировал зимние квартиры. И лишь в промежутках между путешествиями я — человек.
Такое впечатление у него сложилось из-за моих рассказов. И он старался им верить — из каждого путешествия я ему привожу подарки, вроде радужной ракушки (надпись «Привет из Крыма» я уничтожаю) или поклона от крохотной птички колибри.
Однажды я, запыхавшись, вернулся из Австралии и передал ему поздравления с днём рождения от старой матушки Кенгуру. Юные кенгурята тогда ему передали коробку конфет. Федяша ходил, сияя от счастья. Порой нам всё портила Федяшина мать. Она неожиданно подходила к нам откуда-то со стороны, сухая, жилистая, и мы неожиданно слышали её безжалостный голос:
— Одын малы́й, другый дурный, тю!
Мы вздрагивали, у Федяши влажнели глаза. Так ему не хотелось возвращаться из африканской саванны в нашу явь. Но попробуй после такой более чем прозаической реплики вернуть в своё воображение напуганного страуса. Я несколько раз просил Федяшину мать не соваться в наши дела, но натыкался на железобетонный ответ.
— Изделай себе дитё и морочь ему голову.
Правда, когда с нами была Лина… Она-то умела управляться с Федяшиной матерью: отводила в противоположный конец двора и там наедине проводила с этой дремучей женщиной душеспасительную работу. Что она говорила, не знаю, но та на несколько дней оставляла нас в покое. А потом снова принималась за своё.
Мы утомились от неудобной позы — сидения на корточках, а суете в муравьином царстве нет конца. Я размышляю вслух:
— И вот так они трудятся изо дня в день. Как ты думаешь? Есть в их возне великий смысл? Они её понимают? Или это тупая работа, как порой бывает и у людей?
— Им ничего не надо. У них есть всё, и мороженое, и шоколад, много-много, — убеждённо отвечает мальчик, истолковав мой вопрос на свой лад.
— Федяша, посмотри на это облако.
Мы усаживаемся на землю, трём затёкшие ноги, затем, задрав головы, смотрим на удивительное облако. Большой белоснежный пушистый ком легко катится по небу, принимая через каждое мгновение самые причудливые формы. Вот он, по нашему мнению, ангорский кот. Ангорец перекатился через самого себя, превращаясь в голову бородатого человека.
— Черномор, только добрый, — предполагает Федяша.
— Да, он похож, — охотно соглашаюсь я, — и он уже седой. Жизнь его потрепала, и весьма изрядно, многому научила. Теперь Черномор частенько отдыхает на скамеечке, у ворот, как старики с нашей улицы. А недавно отставной колдун был в гостях у Людмилы и Руслана.
Меня потянуло назад — в своё детство, там мама и папа, мороженое и шоколад. Разумеется, я и сейчас могу купить и то, и это, но в детстве у них другой вкус. Иной вкус даже у хлеба. Бывало, пошлют тебя за хлебом в магазин, ты несёшь домой батон или каравай и, не удержавшись, отщипываешь кусочки от горбушки, и тебе кажется: нет ничего вкуснее на свете.
Федяшина голова устала от фантазий. Он поднимается и бредёт к молодому худощавому псу. Это кровный братец нашего Сукина Сына и такой же скандалист. Стараясь подчеркнуть родственную связь двух собак, я наделил его кличкой Пся Крев.
Нас ласково греет последнее осеннее солнце. Я жмурюсь и смотрю по сторонам. Осень становится всё ощутимей. Вчера, когда я распахнул в комнате окно, в него впорхнула стайка опавших листьев. Они улеглись на полу, словно у себя в лесу, ярко-жёлтые пятна. Было как-то ново ходить по такому полу.
Я перевожу взгляд на Федяшу и снова думаю о нём. Вот бегает беззаботный мальчик. О нём беспокоятся взрослые люди. Ради него порой по ночам шьёт что-то из одёжки мать, и без того уставшая на работе. Его балует вся улица. Всякий, кто проходит мимо его двора, считает своим долгом вытянуть шею из-за забора и о чём-нибудь спросить Федяшу.
О, словно по заказу, над забором, точно в кукольном театре, поднимается продолговатая голова отставника Маркина, похожая на огромную редиску. Такое сходство ему придаёт длинная и жидкая бородёнка, ну прямо-таки редискин хвост. И лицо у него багроватого цвета. Бывший подполковник мал ростом, он даже привстал на цыпочки — тянется подбородком вверх. Ему тяжело, у него повышенное давление, вот откуда у Маркина и редискин окрас. А мучает он себя ради двух слов:
