Георгий Садовников - Большая перемена (сборник)
— Вы серьёзно? — спросил он, оторопев.
— Это моё любимое занятие: доставлять неприятности другим. Я — садист!
— И как же вас держат в школе? Такого?
— В школе не знает никто. Я маскируюсь под гуманиста. Вы первый, перед кем я цинично разверз чёрные бездны своей мерзкой душонки. Пожалуетесь — вам никто не поверит. Для всех я добряк! В общем, погуляйте, подумайте, как помочь Ляпишеву, а я пока посижу.
— Ну, знаете…
— Пожалуй, удобней здесь.
Я облюбовал груду металлических коробок у входа в цех. Рабочие с интересом поглядывали в мою сторону, наверное, гадали: дожму ли я их начальника или расшибу о него лоб.
Можно было пойти к директору, но я отказался от этой мысли. Решать всё же должен сам начальник цеха. Честно говоря, для него это действительно не пустяковое дело. Минут через семь он проследовал мимо.
— Сидите? Вам же неудобно.
— Спасибо, не беспокойтесь. Впрочем, где у вас буфет?
— В административном корпусе столовая. У нас кормят неплохо.
— Отлично! Тогда набью свой рюкзак под завязку. — Я пощадил свой живот. — Я ведь к вам надолго. Не уйду, пока не добьюсь своего. Если понадобится, останусь на ночь.
Я пошёл в столовую, взял бутылку кефира и бутерброд с котлетой. Кефир подмёрз в холодильнике. Когда я тряс бутылку, из-за портьеры, висевшей у входа, выглянула голова начальника цеха. Он был чем-то всполошён, даже его лысина и та мне на миг почему-то показалась всклокоченной. Начальник кого-то жадно высматривал, а затем бросился к моему столику, шлёпнулся на свободный стул и заговорил, будто мы не расставались:
— Единственный выход — поговорить с Петрыкиным. Я его уже упоминал. Сменщик Ляпишева, если вы забыли. Я перебрал все варианты… Думаете, испугался? Ни шиша! И не потому, будто я слишком храбрый, вовсе нет, — я вам не поверил, вот что. Сволочь и доносчик не будет так стараться, лезть на стенку ради чужого человека. К тому же Ляпишева.
— Ляпишев мой ученик, — возразил я как можно твёрже.
— Но не свояк же, не племянник. В этом весь фокус. — Он помолчал. — Гляжу, как вы за человека бьётесь, и совестно: до чего мы бываем чёрствыми к людям. Это ведь самое страшное. Правда?
— Да, страшное, очень.
Он переживал, и это отражалось на его лице, а мне-то оно казалось суровым.
— Но вы теперь думаете о человеке. Значит, вы не такой уж и бессердечный, — успокоил я его.
— Вы так думаете?.. В общем, уговорить Петрыкина шансов не густо. Он материалист в худшем смысле этого слова. Не деляга, но без личной пользы не забьёт и гвоздь. Он как раз в этой смене. Поговорим с ним прямо сейчас.
Петрыкин, тщательно выбритый, аккуратный мужичок, сразу заартачился, даже не выслушал нас до конца. Он остановил станок и потёр его ладонью, то ли ласкал, то ли чесал ладонь.
— Какое мне дело до Ляпишева? С какой стати я должен ущемлять себя ради Генки? Не-е, не согласен.
— Ляпишев рвётся к свету знаний! Поймите! — воскликнул я, пытаясь повлиять на Петрыкина пафосом.
— Пусть рвётся, хоть лезет на небо. Мне-то что? В общем, я — эгоист! Потому категорически отказываюсь. — И ляпишевский сменщик включил станок, давая понять, на этом он ставит ба-альшую жирную точку.
— Если откровенно, Петрыкин прав: он и вправду законченный жлоб, — сказал мой союзник, когда мы вышли из цеха.
— Нет! — запротестовал я. — Даже в самом отъявленном негодяе ещё теплятся остатки светлого. Может, где-то на дне души, в потёмках. Хорошо бы это светлое в Петрыкине зацепить и вытащить наружу. Зацепить и вытащить! Вы меня понимаете?
— Пока не понимаю, — признался мой соратник.
— Если его подтолкнуть, — я тронул локтем воображаемого Петрыкина, — на какой-нибудь подвиг, хоть какой, но подвиг, ему бы потом собой пожертвовать, уступить первую смену было проще простого. Ну что такое смена по сравнению со спасением чьей-то жизни! Пустяк, не заслуживающий серьёзного разговора. После подвига он бы пришёл и сказал сам: «Подумаешь, ну и поработаю во вторую смену. Эка невидаль, напугали». Только как изловчиться, подтолкнуть? И на что?
— Вы о чём? О каком ещё подвиге? — напрягся начальник.
— Если бы он, скажем, спас ребёнка из горящего дома. Или вынес немощную старушонку, — предположил я наугад.
— Вы хотите поджечь дом? — нахмурился начальник цеха.
— Ну что вы?! Это всего лишь мечта.
И всё же я не давал Петрыкину покоя, старался взять измором. Бывало, поджидал у заводской проходной или возле его дома и спрашивал:
— Ну и что будем делать с Ляпишевым? Товарищ Петрыкин?
— Сколько раз тебе говорить? Я — эгоист! Отъявленный жмот! — твердил своё Петрыкин.
И однажды он попался! Помнится, это был солнечный воскресный день. Петрыкин и его жена вышли из своего подъезда, одетые по-выходному, и направились к трамвайной остановке. Сменщик Ляпишева был в коричневом костюме, при пёстром галстуке и фетровой серой шляпе, а новые чёрные туфли сменщика скрипели на весь квартал. Высокая худая гражданка Петрыкина — на две головы выше мужа, — крепко держалась за его локоть, будто боялась упасть. Это был торжественный выход супружеской четы. Петрыкины сели к трамвай. Я, не скрываясь, последовал за ними и, обосновавшись на задней площадке, раскачиваясь вместе с вагоном, оттуда слал сменщику вопросительные взгляды: ну как, мол, решились? А он отворачивался к окну — делал вид, будто не замечает, и вообще нет никакого Нестора Петровича Северова и проблем с Геннадием Ляпишевым.
Мы приехали на Старую Кубань, так горожане окрестили старицу казачьей реки. Супруги степенно прогуливались вдоль водной кромки, я плёлся за ними по пятам, точно уличный пёс, слабо надеющийся на подачку. Осень в этом году выпала сухой и тёплой, но пляж давно опустел — купальный сезон был завершён до следующего лета. Мы были одни, если не считать пикника у трёх пьянчуг, рассевшихся на песке за расстеленной газетой, с бутылкой водки и немудрёной закуской.
Так мы добрели до причала, он тоже был сиротливо пуст — лодки и катера, видать, свезли на склад, — и тут вдруг на меня что-то нашло. Ничего не соображая, я взбежал на лодочный причал, промчался по шатким доскам и бросился в воду. И уже в полёте спохватился, вспомнил: батюшки, да я же не умею плавать!
— Петрыкин! Я тону! По-по-могите! — завопил я, отчаянно барахтаясь в холодной воде. Я мельтешил ногами, пытаясь найти опору, но вода проваливалась подо мной, кто-то настойчивый тянул меня в стылую и, наверно, чёрную бездну.
Супруги обернулись, и Петрыкин, словно готовясь к подвоху, сердито спросил:
— Какого хрена ты туда полез?
— Не зна-аю са-ам! Буль, буль! Петрыкин! Я не умею пла-а-вать! — закричал я, захлёбываясь противной на вкус водой. Она отдавала катерным бензином и лодочной смолой. Наверно, куда приятней тонуть в малиновом сиропе.
— Так я тебе и поверил, — ответил сменщик с таким же полноводным сарказмом.
— Буль, будь, Петрыкин! И мне хо-о-олодно! — сообщил я, окунувшись и снова вынырнув на поверхность.
— А ты не врёшь? Только правду! Ведь ты такой, — всё ещё не поддавался Петрыкин, однако начал снимать пиджак.
— Не лезь! Ты квёлый. На тебя дунет — и насморк… Тут есть и другие мужчины, — вмешалась в события его жена, хватая мужа за руку, и напустилась на пьющих: — Мужики! Вам не совестно! Тонет человек!
«Если их семейная сцена затянется ещё на секунду, я погиб», — подумал я тоскливо.
И всё-таки, прежде чем снова уйти под воду с головой, я увидел Петрыкина, бегущего по причалу. Он был без пиджака, а в правой руке зачем-то бережно нёс свои начищенные туфли. «Остановись! У тебя хронический бронхит!» — взывала его жена.
Очнулся я на берегу, дрожа от озноба. Уж не знаю, откуда они взялись, но вокруг меня собралось много людей. А надо мной склонился Петрыкин.
— Он и впрямь не умеет плавать, не врал, — возбуждённо говорил он зевакам, меня же заботливо спросил: — Как ты, браток? Оклемался?
— А теперь спасите Ляпишева, его очередь, — прошептал я в его ухо.
— Нашёл кого вспомнить, — отмахнулся сменщик и снова обратился к зевакам: — Я и сам плаваю топором. Но даже не подумал. Надо же, как бывает!
— Граждане! Петрыкин — прирождённый герой! Для него подвиги — обычное дело, подобно Гераклу. Словом, рутина! А завтра, вот увидите, он совершит новый, уступит своему младшему товарищу первую смену, тот хочет учиться, — сказал я зевакам, дрожа и лязгая зубами.
— Я этого не говорил, — запротестовал Петрыкин и предупредил тех же зевак: — Не слушайте! У него стресс!
В среду по нашему краевому телевидению показали сюжет: представитель ОСВОДа вручал Петрыкину почётную грамоту за спасение утопающего. Церемония проходила прямо в цехе. Представителя сменил журналист с микрофоном, он сунул Петрыкину едва ли не в рот эту металлическую грушу, спросил:
— Утопленник, то есть утопающий, открыл нам вашу свежую тайну. Оказывается, вы уже после этого совершили новый славный поступок: уступили свою первую смену молодому рабочему, тот учится в вечерней школе, и ему нужны свободные вечера. Это правда?
