Борис Кригер - Песочница
Воплощение нашего крика
На рукотворном острове, омываемом сиренью персидских вод, воздвигнуто невероятное строение – очевидное воплощение амбиций пустынного шаха. Гордый каменный парус отеля Burj al Arab – несомненная невидаль нестареющего света! Света, стремительно растворяющегося в нищете роскоши, в дури белесых псевдооткровений, в плеске белил ослепительных одеяний и в силе чуждой нам веры упрямых погонщиков верблюдов!
И только щебетание птиц, это суетливое потрескивающее щебетание, словно бы вырванное из плоскости тишины, может пробудить ошалелый от жары воздух, наполняющий каменные паруса, но этот щебет не пробудит уснувший варяжский инстинкт завоеваний, некогда столь свойственный великанам северных царств. Теперь они стали послушными строителями воздушных замков шаха, воплощенных в вереницу осязаемых каменных парусов… Сначала накачавшие его сокровищницы золотом, уплаченным за черную, вонючую маслянистую жидкость, теперь за это самое золото они возводят во плоти и камне набросанный в паре штрихов чудо-мираж!
Каков промежуток между замыслом и его воплощением? Что означает торопливый шарж, начертанный капризностью эскиза? По-видимому, возводители гигантских пирамид живы и поныне. Для них величие надгробий важнее мириад живых людских ироний, называемых суетливым человеческим бытием.
Неистовство атаки, с которым крыло летательного аппарата бросается на текущий ему навстречу и обреченный держать его на своих струящихся плечах воздух, – вот что движет замыслами сказочного шаха… Полет в неведомое пространство, лежащее над безжизненностью его родных барханов.
Что это, как не вероломное насилие над славой вознесения тех, кому было велено расточать пророчества? Но шахам не пристало терзаться непокорными сомнениями. Уверенность в своем праве на чудо – вот что движет чудотворцами современного поднебесья! Вот что содержит их дух в раболепном поклонении изобилию, сытной вольготности, намеренной издевке над пространством, вызову, брошенному в оплеванную кривизну земной гравитации.
Мы научились покорять притяжение тверди только затем, чтобы лить смертоносные ливни на головы наших собратьев. Как побочный эффект случилось так, что промеж бомбардировщиков и истребителей затесалась и гражданская авиация, эта условная разновидность добровольного самоумерщвления, на время разделяющее взлет и посадку. Анахарсис ведь верно подметил, что путешествующих нельзя причислить ни к живым, ни к мертвым. Отправлясь в полет на каменном лайнере отеля Burj al Arab, его гости, уплатившие иной раз и по семь тысяч долларов за ночь, возносятся на небо, не отрываясь от земли, эксплуатируя Вавилонскую башню, святотатственно запасшись услужливыми переводчиками на случай очередного Божьего недовольства.
Господь не любит башен. Как-то не сложилось… То ли дело вкуса, то ли просто неприятно, когда к тебе на небо лезут монтажники-высотники!
Белоснежность арабских отелей, как белоснежность арабских одеяний, компенсирует отсутствие снега в пустыне. Подразумеваемая чистота помыслов, адресованная к небесной простоте взглядов на смерть, – вот залог успешного продвижения правоверных на пути к вершинам послепотопного мира! Цунами не поглотит их праведных парусов. Верные Синдбады ждут у причалов сигнала рубить канаты. Мы и не заметим, как в вечерний час с вершины минаретов нам наконец растолкуют суть протяжного слога, – не завывания, а именно оборванного в строгом радении слога, знаменующего тот порядок, которым мир силится наградить себя уже добрые полторы тысячи лет.
Ни на миг не позволив себе пригубить от чаши винного брожения, возводя трезвость на ступень, более уподобленную целомудрию, чем само целомудрие согласилось бы уподобить себя отказу от простого ритуала трения между телами, гордый парус отеля Burj al Arab, вознесясь на заоблачно-птичью высоту, не раздает заветов и не скорбит над своим нелепо-величественным существованием. Он просто существует – неторопливо и осмысленно, как и надлежит существовать неодушевленным предметам, пусть даже и существующим, казалось бы, вопреки законам гравитации.
А мы, являясь предметами одушевленными, продолжаем трепетно верить в сокровищницы своих черепных ларцов. Хотя как можно ожидать стройных логических построений от рыхлых мозгов? Мы светим цветными фонариками прожекторов на каменные паруса в надежде разглядеть в душном плюше раскаленной ночи, что значат наше величие и наше ничтожество? Отчего все остается как прежде, но все же совсем по-другому? Почему нет нам радости прозрения среди настойчивого кружения впотьмах? Где наша совесть затеряла свои блестящие запонки, которые, закатясь под диван, заставляют нас карикатурно выставлять свои зады и в послушном порыве неминуемо гнуть свои шеи перед ночным горшком?
Все значительно проще, чем может показаться непосвященному. В слегка запачканной песочнице весьма ограниченных в своей пестроте пустынь похоронены последние отзвуки нашего положительного характера. Там же, на дне неглубокой ямки, хранится торопливая записочка, напечатанная на старой папиной печатной машинке одним пальцем. Наша записочка, напечатанная зачем-то нами в детстве, но ее уже не прочесть, буквы стерло время, надежды стерли ветры, а силы поистерлись сами, отделившись от навязчивого, буквально неотступного ощущения чуждости собственных тел, кажущихся еще более отдаленными от нас, чем тела чужие.
Что происходит между двумя противоположными ипостасями плоти, когда они предоставлены сами себе? Балкон воспринимает легкий гул прибоя, и даже кажется, что бриз доносит шум городских бульваров.
Все обыденно. На перилах висит белое пляжное полотенце; ветер то полощет его, словно пародирует трусливый флаг, то оставляет в покое, и складки небрежно символизируют реальность происходящего.
В полумраке едва ощутимо мерное движение тел. В лицах их сосредоточенных владельцев без словаря читается усталая наивность ожидания сказки, нелепая заторможенность от начала до конца пути, нега, основанная на привычном бунте химических реакций. Они не предаются любви – они просто завершают закономерный ритуал удавшегося вечера. В них нет ни страсти, ни намека на бессмертие. В них нет ни спелости плодов, ни слепости любви, ни легкости головокруженья, а только тоскливая надобность совершения того, что должно совершаться.
Вот что такое жизнь, берущая от нас всё и не оставляющая нам ничего, кроме фальшивого десерта, не верящая в наше предназначение, в нашу исключительность и неповторимость. Вот она – простая, естественная, самая что ни на есть житейская жизнь, с упругим трением тел, с перевариванием разжеванных кусочков прелести поварского триумфа, со сменой летаргически невнятных бодрствований на подозрительно отчетливые сны.
Всё чаще поражают нас удивительные совпадения. Кажется, что теория вероятности решила сама себя разоблачить. Мы чувствуем, что нас разыгрывают. А ведь нет ничего отвратительнее разочарования, того, что подступает к горлу в предчувствии исхода навязанного нам, а потому особенно раздражающего розыгрыша, и мы стремимся лучше уж просто верить в каменные паруса, чем внимательно утруждать свои черепные пространства интегральными выкладками, описывающими кривизну каменных парусов. Хотя, впрочем, и то, и другое – напрасно. Мы лишь можем менять, как в калейдоскопе, случайные сочетания рисунков, но заглянуть за пределы трубочки с разноцветными стеклышками не позволяют нам наше ничем неподкупное в своей бессознательности сознание и наше не в меру взбаломошное подсознание, эти две сестрицы, которые и составляют всю нашу нетелесную суть.
Мы не ищем смысла в движениях тел, в живородящей силе соитий, в неспешном пережевывании символов кулинарной роскоши, в невнятных бормотаниях литературных шедевров, в плоскостях иллюзорных касаний столь однообразного по сути изобразительного искусства. Мы просто проводим жизнь, как бессловесные коровы, пасущиеся на безбрежных лугах, расчерченных аккуратными загонами. Этот загон – детство, а этот – старость…
В этом делении безбрежности на загоны и заключена наша смехотворная сущность бытия. Именно в этом. Как и в высоте несбыточных парусов отеля Burj al Arab, эйфелевых башен, оперных театров в Сиднее, удивительным образом не надоевших человечеству пирамид и прочих памятников нашего бессилия что-либо изменить. Все они – воплощение нашего крика о том, что материя в силе подчиняться нашему хотению, нашему велению, нашему разумению. От них нам спокойнее на сердце, от них нам меньше хочется изрыгать напуганные безоблачностью стихи, сотворенные из остатков строительных материалов, не ушедших на построение иных воздвижений в сферах придаточного искусства.
А что, если отказаться от воздвижения каменных парусов? А что, если отречься от железных башен, пирамидальных склепов?
