Эми Тан - Клуб радости и удачи
Мама была недовольна квартирой, но я заметила это не сразу. Когда мы переехали, она занялась обустройством квартиры: расставляла мебель, распаковывала посуду, развешивала картины. На это у нее ушло около недели. А в скором времени, когда мы как-то раз направлялись с ней к автобусной остановке, нам встретился человек, который нарушил ее равновесие.
Это был китаец с красной физиономией. Он потерянно брел вниз по тротуару, пошатываясь из стороны в сторону. Но когда его бегающие глазки остановились на нас, он мгновенно выпрямился, выбросил вперед руки и закричал: «А, Сюзи Вонг! Девушка моей мечты! Я нашел тебя! Хе!» И с широко распахнутыми объятиями и не менее широко разинутым ртом он ринулся в нашу сторону. Мама выпустила мою руку и, не в состоянии предпринять что-либо еще, стала прикрываться руками, как если бы была обнаженной. В тот момент, когда она отпустила мою руку, я завизжала от ужаса, видя, как стремительно приближается к нам этот человек. Я продолжала визжать еще некоторое время после того, как двое смеющихся прохожих схватили его и основательно встряхнули со словами: «Джо, Христа ради, перестань. Ты же напугал бедную малышку и ее няню».
Весь остаток дня — пока мы ехали в автобусе, заходили в магазины, делали необходимые для обеда покупки — мама дрожала. Теперь она до боли сжимала мою руку. А когда у кассы она на секундочку выпустила мою ладонь, чтобы достать из сумки кошелек, я попыталась улизнуть, чтобы взглянуть на сладости. Но она снова схватила меня за руку так быстро, что я сразу же поняла, как она переживает, что не смогла защитить меня как следует.
Как только мы вернулись домой, мама стала разбирать наши покупки — овощи и консервные банки. А потом, словно заметив какой-то непорядок, она переставила все банки с одной полки на другую, предварительно освободив ее от уже стоявших там банок, для которых в итоге нашлось место на первой полке. После этого она направилась в гостиную и перевесила большое круглое зеркало с места напротив входной двери на стену около дивана.
— Что ты делаешь? — спросила я ее.
Она прошептала что-то по-китайски про «вещи, не приведенные в равновесие», и я подумала, что она имеет в виду их внешний вид, а не то, как она их воспринимает. Но потом она начала двигать крупные предметы: диван, кресла, журнальные столики, сплетенный из соломы коврик с золотыми рыбками.
— Что здесь происходит? — спросил отец, вернувшись с работы.
— Она старается, чтобы все выглядело получше, — сказала я.
И на следующий день, вернувшись из школы, я обнаружила, что мама сделала перестановку. Все вещи стояли и висели на новых местах. Вот тогда-то я и почувствовала, что в будущем нас подстерегает какая-то ужасная опасность.
— Почему ты это делаешь? — спросила я, опасаясь, как бы она не сказала мне в ответ правду.
Но вместо того она опять зашептала какую-то китайскую чушь:
— Если что-то не по тебе, ты выходишь из равновесия. Этот дом построен на слишком крутом склоне: с вершины холма всегда дует плохой ветер и сдувает вниз всю твою силу. Поэтому ты никогда не сможешь продвинуться вперед, а всегда будешь скатываться вниз.
А потом мама начала указывать на стены и двери нашей квартиры:
— Посмотри, какой здесь узкий дверной проем, как горло у человека, которого задушили. А кухня устроена напротив туалета, поэтому все ценное, что появляется в доме, тут же смывается.
— Но что все это означает? Что случится, если вещи не уравновешены? — спросила я ее.
Немного попозже папа объяснил мне, в чем дело.
— У твоей мамы прорезался гнездовой инстинкт, — сказал он. — Со всеми матерями такое случается. Ты это поймешь, когда повзрослеешь.
Я удивлялась, почему мой отец никогда не волновался. Может, он ослеп? Почему мы с мамой видели больше, чем он?
Но потом, несколькими днями позже, я убедилась, что отец все же был прав. Вернувшись из школы, я вошла в свою комнату и всё поняла. Мама сделала перестановку у меня комнате. Моя кровать стояла теперь не у окна, а возле стены. А там, где раньше была моя кровать, теперь расположилась подержанная детская кроватка. Так что скрытая опасность оказалась в мамином округляющемся животе, причине ее неуравновешенности. Моя мама ждала ребенка.
— Видишь, — сказал отец, когда мы с ним рассматривали детскую кроватку. — Гнездовой инстинкт. Это гнездо. То место, где будет находиться ребенок.
Он так радовался этому воображаемому ребенку в кроватке, что не заметил того, что открылось мне спустя некоторое время. Мама начала натыкаться на мебель, задевать углы столов, как будто забыла, что у нее в животе находится ребенок. Можно было подумать, что вместо ребенка она ожидала одни только неприятности. Она говорила не о том, как хорошо будет иметь маленького ребеночка, а только о том, какая тяжесть сконцентрировалась вокруг нее, о нарушенном равновесии и вещах, не составляющих одна с другой гармоничного целого. В итоге я начала переживать за этого ребенка, беспокоиться, что он завис где-то между маминым животом и кроваткой в моей комнате.
С перемещением моей кровати к стене изменилась и ночная жизнь, которую я воображала, лежа в постели. Вместо звуков с улицы я стала слышать голоса, доносившиеся из-за стены, из соседней квартиры. Как сообщала надпись возле звонка на двери подъезда, там жила семья Сорчи.
В первую же ночь я услышала чей-то приглушенный крик. Женщина? Девочка? Я прижала ухо к стене и различила сердитый женский голос, которому отвечал другой, более тонкий, девчоночий. Голоса стали приближаться ко мне, словно сирены пожарных машин, поворачивающих на нашу улицу, и я услышала поток взаимных обвинений, то набирающих силу, то затихающих: «Кому ты это рассказываешь?..» — «Нечего уговаривать меня!..» — «Тогда проваливай отсюда и не возвращайся!..» — «Да лучше умереть, чем так жить!..» — «Чего же ты тогда ждешь?!»
А потом послышались какие-то скребущие звуки, хлопнула дверь, затем раздались толчки и вопли, и потом — хряп! хряп! хряп! Кто-то убивал. Кого-то убивали. Визг и ор, мать занесла меч над головой дочери и начала срезать с нее по кусочку жизнь: сначала косу, потом скальп, бровь, мизинец на ноге, большой палец на руке, полщеки, кончик носа, и так до тех пор, пока от девочки ничего не осталось, ни звука.
Я откинулась на подушку. От того, чему только что были свидетелями мои слух и воображение, сердце у меня готово было выскочить из груди. Только что была убита девочка. Я не смогла заставить себя не слушать. Я не могла предотвратить то, что случилось. Кошмар!
Но на следующую ночь девочка ожила и вопила еще громче, чем накануне, опять подвергая свою жизнь риску в еще более страшном сражении. И все это продолжалось ночь за ночью, временами мне казалось, что от их голосов даже стены трясутся. В результате я поняла, что самым худшим из всего, что может случиться с человеком, является мучительное ожидание того, чтобы все это закончилось.
Иногда эту шумную семью было слышно через лестничную клетку, разделявшую их и нашу двери. Их квартира находилась у лестницы, ведущей на третий этаж. Наша — у ступенек, ведущих вниз, в лобби.
— Если ты переломаешь себе ноги, катаясь по перилам, я сверну тебе шею! — кричала женщина. После ее окрика послышался топот скачущих по ступенькам ног. — И не забудь забрать из чистки отцовские костюмы!
Я знала их кошмарную жизнь с такой интимной близостью, что была ошарашена, столкнувшись как-то раз с этой девочкой лицом к лицу. Я тянула на себя одной рукой нашу входную дверь, чтобы защелкнуть замок, а второй удерживала в равновесии стопку книг. Повернувшись, я увидела в нескольких шагах от себя приближавшуюся девочку, вскрикнула и выронила книги из рук. Она хихикнула, и я поняла, кто эта высокая девочка, которой, как я заключила, было лет двенадцать — на два года больше, чем мне. Она понеслась вниз по лестнице, а я быстро собрала свои книги и последовала за ней, придерживаясь другой стороны улицы.
Девочка не была похожа на человека, которого сто раз убивали. Ни намека на забрызганную кровью одежду: на ней была белоснежная накрахмаленная блузка, синий кардиган и сине-зеленая плиссированная юбка. Более того — на мой взгляд, она, со своими двумя каштановыми косичками, беспечно раскачивавшимися в такт ее шагам, выглядела вполне счастливой. И тут она обернулась, как будто почувствовала, что я за ней наблюдаю, бросила на меня сердитый взгляд и быстро нырнула в проулок, скрывшись из глаз.
Каждый раз, встречаясь с ней после этого, я опускала голову, делая вид, что занята приведением в порядок своих книг или пуговиц на кофте, и испытывая чувство вины по поводу того, что мне было про нее все известно.
Однажды тетя Сю и дядя Каннин, друзья моих родителей, приехали за мной в школу и повезли меня к маме в больницу. Я поняла: случилось что-то серьезное, потому что все, что они говорили, было совершенно необязательным, но произносилось с торжественной важностью.
