Киоко Мори - Одинокая птица
Что случилось с отцом Йоко, никто не знал. То ли он умер, то ли они с ее матерью развелись, а может быть, вообще не были женаты. Позднее, когда моя мать сказала мне, что расти в бедности и без отца — участь постыдная, я вспомнила именно Йоко. Когда я представляю себя бедной девочкой, у которой нет отца, я вижу большую комнату, где сидит множество людей. А мне сесть негде. Я все хожу да хожу по комнате, выискивая свободный стул. И как только нахожу его, человек, сидящий на соседнем стуле, посмотрев на меня, тут же вскакивает со своего места и уходит. Иногда от меня разбегаются по двое или по трое.
Мои размышления прерывает сердитый окрик бабушки:
— Что стоишь столбом? Хочешь что-то сказать? Если сказать нечего, ступай наверх. У тебя полно уроков.
Выждав несколько секунд, чтобы отец оторвался от газеты, я торжественно объявляю:
— Звонила та женщина из Хиросимы.
Выронив газету и открыв рот, отец уставился на меня. Бабушка сверлит его взглядом.
— Она не оставила никакого сообщения, — будничным тоном продолжаю я. — Просто просила передать, что она звонила.
Я трезво оценила ситуацию. Отец не станет придираться к моим не слишком учтивым словам: «та женщина из Хиросимы». Он не может требовать от меня, чтобы я называла ее, скажем, «госпожа Хайяши», поскольку сам понимает, что она женщина не нашего круга. И бабушка не будет ко мне лезть: нелюбовь к Томико — это единственное, что нас роднит, хотя мы с бабушкой вслух об этом не говорим. Бабушка, впрочем, и мою мать не выносит, но она тем не менее рада, что мои родители официально не разводятся и тем самым не позорят славный клан Шимидзу. Бабушка, наверное, даже хочет, чтобы мать вернулась, хотя бы ради соблюдения приличий. С отъездом матери Томико повадилась звонить нам по меньшей мере раз в неделю. До этого она отцу по домашнему телефону не звонила, разве что глубокой ночью и, судя по всему, хорошенько набравшись, когда море уже по колено.
— Ладно, пойду доделаю уроки, — сказала я.
Отец и бабушка так и не произнесли ни слова.
Вскоре я услышала внизу отцовские шаги, а потом по характерным звукам поняла, что он пакует чемодан. Это, кстати, одна из немногих обязанностей по дому, которую он взял на себя. Из окна я вижу, что к нашему дому подкатило такси. Хлопает входная дверь. Насколько я понимаю, отец отбыл не попрощавшись. Бабушка, недовольная поведением сыночка, после их беседы на кухне (для меня ее содержание — тайна) демонстративно уединилась в своей комнате.
Лист бумаги на письменном столе по-прежнему чист, но мне не до писем. За моей спиной, на дубовом комоде, сова равнодушно водит желтыми глазами влево-вправо. Сейчас — начало одиннадцатого. Моя комната обставлена почти по-спартански: письменный стол, кровать, комод и книжные полки. Вот и все. Раньше эту унылость скрашивали два больших, в мой рост, постера. Глянцевая бумага, великолепная цветопередача. На одном фото — Швейцарские Альпы, покрытые снегами, на другом — старинный немецкий замок, а перед ним — цветущий луг. Мать подарила мне эти постеры несколько лет назад. Она хотела, чтобы я время от времени отвлекалась от учебников и рисовала в своем воображении путешествие в Европу. «Нельзя заниматься без передышки, — говорила она. — Глаза устают, да и мозги тоже. Делай каждый час пятиминутный перерыв и думай о чем-нибудь приятном». Я придумывала сюжеты, в которых катилась на лыжах по заснеженным горным склонам или веселилась с друзьями на пикнике, устроенном прямо на лугу перед рыцарским замком.
Этот подарок — абсолютно в стиле моей матери: она всегда стремилась поднять мне настроение, беспокоилась, что я слишком часто грущу. Постеры прекрасно дополняли вид, который открывается из моего окна — я имею в виду наш задний дворик и чудесные цветы, посаженные матерью. Неделю спустя после ее отъезда я содрала постеры, посчитав их очередным стремлением матери уйти от действительности. Она и мне навязывала это стремление. И что же теперь — сидеть мне одной-одинешеньке в своей комнате и грезить о дальних краях, которых я никогда не увижу? Нет, это будет похоже на дешевую мелодраму.
Полчаса я сидела, ничего не делая, лишь перебирала в уме мысли одна мрачней другой. Потом почувствовала, что комната точно съежилась и я в ней задыхаюсь. В доме — полная тишина. Из комнаты бабушки — ни звука. Я тихо, как мышь, спустилась вниз — полоски света под ее дверью не видно. Я схватила свои кроссовки, проскользнула в кухню и выбралась из дома через черный ход. На заднем крыльце обулась и оглянулась по сторонам. Если бабушка проснется и вздумает выйти во двор, я скажу ей, что мне захотелось поглядеть на звезды. Но бабушка спит как сурок. Я перелезла через забор во двор Ямасаки, потом — через следующий забор и так далее. Пробравшись через несколько дворов, я очутилась в квартале от нашего дома. Вышла на улицу и побежала вниз по холму. Ни одной живой души навстречу не попалось.
Раньше, в феврале, я таким образом уже три раза украдкой выбиралась из дома, когда отца не было, и приходила к Като. Не то что я была чем-то расстроена или мне нужно было излить кому-нибудь душу, просто чувствовала себя одинокой и не могла торчать вечер за вечером в своей комнатенке. У Като я смотрела телевизор, пила горячий шоколад и слушала музыкальные записи из фонотеки Кийоши. Като не спрашивали меня, почему мне вздумалось прийти к ним в столь поздний час. Они вели себя так, будто я просто заглянула к ним по пути домой. После полуночи я уходила, и госпожа Като приказывала Кийоши проводить меня. Кийоши добросовестно выполнял свои обязанности. Отойдя в сторону, он терпеливо ждал, пока я доставала ключ из кармана отпирала дверь. Лишь после того как я махала ему на прощанье рукой, он, облегченно вздохнув, пускался бегом вниз по холму. Насколько я понимаю, бабушка о моих отлучках не знала.
Сейчас я снова решила по привычке заявиться к Като, но на полпути остановилась. Если я решила не посещать больше церковь, то довольно глупо с моей стороны сидеть у них в гостиной, будто я член семьи. Я замедлила шаги. Где-то рядом улица, что напротив вокзала. Тору, кажется говорил, что рад встрече со мной. Сейчас одиннадцать с небольшим. Наверное, он еще в баре, если нет, вернусь домой. Может быть, прогулка на свежем воздухе принесет мне облегчение. Все же лучше, чем сидеть в комнате, как пленница.
Неоновая вывеска джаз-клуба еще горит — значит, открыто. Я прошла к автостоянке. Синяя машина Тору — на месте. Левая дверца казалась незапертой, и я проскользнула в машину. Вокруг — тишина. Я устроилась поудобней, подтянув колени к груди. Если бы не слабый запах табака, можно было представить себя маленькой, сидящей в мамином шкафу. Я иногда пряталась, чтобы устроить ей сюрприз. Сидела, стараясь громко не дышать, а ее платья и юбки ласкали мне спину. Они были холодные и скользкие, как листья после дождя. Однажды я так и заснула в шкафу, а мать, не зная, куда я делась, искала меня повсюду. Да, я уже выросла и жду сейчас, когда появится Тору. Закрыв глаза, я прислонилась к прохладному стеклу.
Как-то интуитивно я открыла глаза именно в ту секунду, когда в стекле возникло тонко очерченное лицо Тору. Откинув волосы со лба, он широко улыбнулся. Когда он открыл дверь, в салоне вспыхнул оранжевый свет и снова погас после того, как дверь захлопнулась.
— Как ты, Мегуми? — спросил Тору.
— Нормально.
— Выглядишь не очень. Чем-то расстроена?
Я утвердительно кивнула.
— Может, расскажешь?
— Не сейчас.
— Ладно, тогда — вперед. Давай съездим к воде, хорошо?
Мы поехали на юг, миновав парк, где играли в детстве. В моем альбоме есть фотография, где я, Кийоши и братья Учида стоим у сосны, похожей на лошадь с очень длинной шеей. Я сфотографирована в профиль. Дую в пустую бутылку из-под содовой воды и держу пальцы так, словно играю на японской флейте или на гобое. Все три мальчика смотрят на меня и смеются. Сейчас темно, эту сосну даже не найдешь.
Мы припарковались у волнореза, напротив старой лавчонки, где торгуют рыболовными снастями и наживками. Открыв дверь машины, я сразу же услышала шум волн, разбивающихся о берег по ту сторону высокой набережной. Взобравшись по крутой лестнице, а затем спустившись по другой, мы очутились на песчаном пляже. Волны накатывают с ревом и потом, тяжело вздохнув, отступают обратно в залив.
— Давай посидим. — Тору опустился на песок.
В нескольких метрах от нас тянется по песку лента из морских водорослей, усеянная мидиями. Это рубеж, на котором остановился последний прилив. Однажды среди водорослей я нашла маленького, величиной с мой ноготь, мертвого краба, выгоревшего на солнце добела. В панцире у него было едва заметное отверстие, и я нанизала его на ожерелье, добавив свою находку к розовым и желтым устрицам. Я хотела подарить это ожерелье матери, но мертвый краб вызвал у нее почему-то чувство брезгливости. Госпожа Като тоже отказалась от царского подарка. А вот госпожа Учида пришла от него в восторг.
