Нина Воронель - Глазами Лолиты
«Фантазии у тебя, как у пятилетней! А еще представляешься секс-бомбой! Ладно, раз ты боишься потеряться, стой тут, как вкопанная, и не двигайся с места, пока мать за тобой не придет!»
«А ты куда?» — захныкала я, пугаясь, что меня опять бросают одну.
«Куда, куда, куд-куда! — бросила она через плечо, убегая. — Устраивать транспорт для этой чертовой арфы!»
Ах, вот оно что — все дело в этой проклятой арфе! Конечно, она им важней меня, она весит тридцать кило и стоит тридцать тысяч баксов! А я не стою ни гроша — вот они про меня и забыли! Но все-таки потерять меня в лесу, как братца Иванушку, они, похоже, не собирались, а значит, ни к чему торчать тут столбом. Можно пошляться вокруг и пошарить по окрестностям, чтобы понять, куда они меня завезли.
Местечко выглядело странно-престранно, и впрямь как Изумрудный Город, если смотреть на него без зеленых очков. За высоким каменным забором торчали башни разной формы и высоты и было их много, не сосчитать. Я решила заглянуть внутрь и направилась к воротам, но у входа стоял билетер в костюме шута из кукольного спектакля. Он спросил что-то, по-моему, есть ли у меня билет. А когда понял, что билета у меня нет, попросту захлопнул калитку у меня перед носом. И стал пропускать тех, у кого билеты были. А их было без числа — к воротам подъезжал автобус за автобусом и вываливал из своего брюха веселые разноцветные толпы. И всех-всех впускали, всех, кроме меня!
От обиды я чуть не расплакалась, но отвлеклась — прямо на асфальте перед воротами сидел обтрепанный старый нищий в засаленном картузе и просил милостыню. Он делал это как-то необычно — каждому прохожему он смотрел прямо в глаза и произносил одну и ту же фразу. По-английски, конечно. Так что смысла этой фразы я не поняла, но на прохожих она действовала, как пощечина, — каждый вздрагивал, торопливо лез за кошельком и бросал в шапку нищего очень приличные деньги.
Ни слова из фразы нищего я не поняла, но выучила ее наизусть. Она звучала вроде припева: «Акноледж ми, айм эхьюмэн биин».
Я подумала, что это нищий гипнотизер, — его глаза, очень светлые и прозрачные на загорелом лице, просто сверлили прохожих, так что никто не прошел мимо, не кинув ему монетку, а иногда даже и бумажку. Мои стервозные подруги все не шли и не шли, так что я со скуки стала за ним наблюдать. И донаблюдалась!
Когда поток пассажиров очередного автобуса протек мимо, оставив в его шапке кучу денег, наступил перерыв. Новый автобус пока не прибыл, и мой нищий тоже заскучал, как и я. Он закрыл глаза и загнусавил на чистейшем русском языке:
«Толстые идут, несут копейки,
Тонкие идут, несут копейки,
Белые идут, несут копейки,
Черные идут, несут копейки…»
Я не стала слушать, кто еще несет копейки, я подскочила к нему и закричала:
«Так вы говорите по-русски?»
Он поперхнулся от неожиданности и уставился на меня, как на привидение, — мне даже на минуту показалось, что он вовсе не такой старый, каким представляется.
«Откуда ты, прелестное дитя?» — спросил он. «Как и все, из автобуса», — ответила я чистую правду.
«С кем ты приехала?».
Мне уже надоело говорить правду и я принялась сочинять:
«Ни с кем! Одна-одинешенька! Разве вы не видите?»
Он покрутил головой, не увидел вокруг ни души, кроме билетера в шутовском костюме, и почти поверил:
«И что же ты тут делаешь одна-одинешенька?» Выхода не было, нужно было врать дальше:
«Я приглашена принять участие в конкурсе на лучшее исполнение русского романса!».
Здесь он все-таки усомнился:
«Так-таки принять участие в конкурсе? Одна-одинешенька?»
Я почувствовала, что завралась, и внесла маленькую поправку:
«Нет, не одна, а в сопровождении арфы».
Он почувствовал подвох и пошел в атаку: «Значит, ты умеешь петь?».
Я уже смекнула, что будет дальше, но деваться было некуда:
«Ясно, умею! Иначе зачем бы меня пригласили?»
«Раз так, давай споем! Меня, правда, на конкурс не приглашали, но кое-чему учили в детстве».
Хоть детство его закончилось давным-давно, он был в себе уверен. Не дожидаясь моего согласия, он запел вполне сносным баритоном: «Уймитесь, волнения страсти!»…
Надо же, выбрал самый ненавистный мне романс, который верные подруги без передышки мусолили последнюю неделю. Но недаром я провела всю жизнь под руководством Инес! Я набрала в легкие воздух и подхватила вторым голосом: «Усни, безнадежное сердце!»
Глаза нищего впились в меня — они были совсем синие! — и, не сбавляя ходу, мы согласно допели куплет до конца:
«Я плачу, я стражду, душа истомилась в разлуке! Я плачу, я стражду, не выплакать горя в слезах!». Нищий хитро прищурился, морщинки вокруг его глаз собрались в гармошку:
«Поешь ты неплохо, но, боюсь, без меня ты первого места не займешь, даже в сопровождении арфы».
Тут подкатил новый автобус, а за ним еще один, и мой нищий, потерявши всякий интерес ко мне, завел свое «эхьюмэн биин», про смысл которого я так и не успела его спросить. Пока новые толпы с билетами втекали в калитку, из ворот выкатился маленький красный трактор с четырьмя пассажирскими сиденьями, прогрохотал куда-то вправо и скрылся за деревьями.
Через пару минут он опять выехал на площадку у ворот, украшенный моими потерянными мучительницами и их огромной арфой в бархатном чехле. Хоть арфе достались целых два сиденья из четырех, на тракторе и для меня нашлось местечко — меня втиснули на откидной стульчик на подножке и пристегнули к нему ремнем, чтобы не упала.
Мне очень хотелось упасть, чтобы кто-нибудь обратил на меня внимание, но мне это не удалось, хотя я всю дорогу пыталась расстегнуть ремень. Наверно, у меня это не получилось, потому что я никак не могла сосредоточиться на пряжке, спрятанной у меня подмышкой — мне все время приходилось вертеть головой, чтобы рассмотреть зеленеющие вокруг райские кущи. Среди этих кущев, нет — кущей, выстроились сказочные дворцы разных размеров — белые, голубые и розовые. В туннеле между деревьями тускло светилась большая водная поверхность. Когда мы подъехали ближе, стало ясно, что это длинное серое озеро, дальний берег которого еле-еле выступал из тумана.
Доехав до озера, наш тракторишка затарахтел по булыжникам кривой дорожки, вьющейся у самого края воды, и остановился возле желтого дворца с белыми колоннами. Тракторист спрыгнул на землю, взвалил на плечо нашу заветную арфу и пошел к дверям. Инес и Габи побежали за ним, как всегда, позабыв отстегнуть меня от подножки. Я решила сама не отстегиваться, а ждать, чем это кончится.
Ждать мне пришлось долго. У меня уже вся попка вспотела и приклеилась к откидному стульчику, а никто и не думал идти меня выручать. Так что в конце концов я попыталась отстегнуться сама, но это оказалось не так-то просто — пряжку заклинило у меня подмышкой и она ни за что не хотела расстегиваться. Делать было нечего, и я приготовилась умереть на этой подножке от голода и жажды, тем более, что писать хотелось безумно, но на это было наплевать — даже если бы я умерла, уписавшись, это покрыло бы позором Инес, а не меня. А я про этот позор даже бы не узнала.
Но, к счастью, ни умереть, ни уписаться я не успела, потому что, наконец, появился тракторист и меня отстегнул. Он хотел что-то мне сказать, но я, как безумная, помчалась в ту дверь, в которую они вошли со своей арфой, — все-таки уписаться, а потом не умереть было бы стыдно. Как только я вбежала в уставленный пальмами просторный вестибюль, я тут же сообразила, что понятия не имею, где искать мою неверную мать. Но тут в глаза мне бросилась белая дверь с надписью «TOILETS» — даже моего английского хватило, чтобы понять, что это уборная.
Хоть это и вправду оказалась уборная, она была больше похожа на иерусалимскую церковь, в которую Инес когда-то давно приглашали играть на арфе. Мы еще тогда не ссорились, и она брала меня с собой во всякие интересные места, вроде той церкви. Когда я об этом вспомнила, мне почему-то стало грустно, что теперь все не так и я ее ненавижу. Но ведь это она во всем виновата, то и дело придирается ко мне ни за что, ни про что, а сама про меня все время забывает, как, например, сейчас.
Назло ей я не помыла после уборной руки, и нацелилась отправляться на поиски своих, но засмотрелась на балетный спектакль, который обнаружила на экране одного из телевизоров. Телевизоров было шесть, и все показывали один и тот же балетный спектакль каждому, кто стал бы мыть руки под одним из маленьких умывальничков, висевших вдоль задней стены. Телевизоры были обыкновенные, а умывальнички странные — для того чтобы умываться, они висели слишком низко, а чтобы причесаться, им не хватало зеркала.
Спектакль мне быстро надоел, и я принялась строить глазки своему отражению в большом красивом зеркале, висевшем в простенке между окон. Мое отражение выглядело очень даже миленьким, хотя и немного печальным. Я сильно скосила глаза вправо, как делает Габи, когда хочет завлечь какого-нибудь завалящего кавалера Инес, и увидела, что обе они — и Инес, и Габи — мечутся, как угорелые, по лужайке перед дворцом, заглядывая под все кусты, деревья и фонтаны.
