Дина Рубина - Наш китайский бизнес (сборник)
— Мне осточертели твои постоянные бульоны!
— А моя постоянная пенсия тебе не осточертела? — спросила она.
— Пенсия — нет. Живи вечно.
— Живу, — сказала тетка.
Витя нацепил фартук и стал разделывать курицу для ежедневного теткиного бульона.
Интересно, подумал он, из чего вырастают эти дневные и ночные кошмары? При чем тут багаж, например?
Восемь лет назад он прибыл в Израиль против теткиной воли, без всякого багажа, со скрипкой в одной руке и ящичком с инструментами для настройки фортепиано — в другой.
Он вспомнил про две полосы для гомосексуалистов, которые посоветовал ему делать господин Штыкерголд, рассмеялся и подумал: шутки шутками, а ведь и вправду на разросшемся газетно-журнальном рынке русского Израиля не хватает, пожалуй, только газеты для сексуальных меньшинств…
* * *Вообще, в средствах массовой информации русского Израиля (за исключением солидной газеты «Регион» и отчаянного в своем одиноком бесстрашии еженедельника «Полдень») по-хозяйски разгуливали бакинские ребятишки с ножичками за голенищем и кишиневская команда «с соседнего двора». Иногда — как случается между дворами — они выходили драться цепями и кастетами. То есть публиковали на страницах своих изданий статьи, тон которых напоминал пьяный ор слободского хулигана.
Порой они объединялись, как, бывает, объединяются дворовые команды для игры в футбол. И тогда в том и другом лагере появлялись статьи с однообразной непристойной сволочьбой, которую они обрушивали на некое третье издание.
Это были профессионалы-головорезы. Захват той или другой газетенки, которую они намечали себе очередной добычей, происходил мгновенно и бесшумно: просто в один прекрасный день газета выходила с новым корректором, а убитые бывшие редакторы никогда и нигде больше не появлялись, их то ли растворяли в кислоте, то ли отсылали распространять «Группенкайф». А содержание и тон газеты резко менялись.
Это был удивительный сплав сексуально-политических тем. Статья под названием «Поговорим о вершинах оргазма» соседствовала с прокисшими архивными данными КГБ города Полоцка, представляющими собой занудную обстоятельную переписку младшего следователя со старшим, а также обнаруженные воспоминания расстрелянного корректора газеты «Минская правда», проливающие свет на некую намеренно пропущенную опечатку в рассказе Бабеля, когда-то в этой газете опубликованного…
Вообще материалов, так или иначе связанных с деятельностью Комитета Госбезопасности, печаталось так много, они были столь разнообразны, развесисты и малоправдоподобны, что выходило одно из двух: либо истории эти сочинялись не отходя от редакционного компьютера, либо в прошлой своей жизни бакинские и кишиневские ребята имели домашние связи с этой приветливой организацией.
С прибытием в страну невероятного числа журналистов (создавалось впечатление, что поголовно все азербайджанские и молдавские евреи на родине занимались журналистикой) русский газетный рынок обнаружил способность разрастаться до гипертрофированных размеров. Газеты размножались путем деления. Происходило это следующим образом.
Сначала крепко страховалось редакционное оборудование, так что бывалые страховые агенты изумлялись той легкости, с какой им удавалось уговорить владельца компьютера, принтера и ксерокопировальной машины застраховать на приличную сумму это подержанное барахло. Выплаты по страховке продолжались месяцев пять, после чего помещение редакции подвергалось ограблению.
Ведь это случается: ты пришел утром, как цуцик, работать, тяжким трудом зарабатывать на жидкий свой эмигрантский кисель, ну ключом дверь отпирать, а она, голубка моя, уж взломана, а в комнате пу-у-сто… (для убедительной слезы подставляли редакционных наборщиц или еще какую-нибудь дамскую мелюзгу).
Получив жирную сумму страховки, два друга-кишиневца (или три друга-бакинца), до сего дня любовно выпускавшие общую газету, вдруг не сходились в принципиальном вопросе (это тоже случается), разбегались в стороны и там, каждый в своей сторонке, в своем закутке, основывали новую — очередную, тринадцатую или четырнадцатую израильскую газету на русском языке.
Существовали они, как правило, недолго — удушливая конкуренция, неглубокое знание сложнейших местных реалий, отсутствие корешей в правительственно-ведомственных и армейских структурах делали свое дело: прыгая с кочки на кочку и все глубже забираясь в болотные дебри, эти ребята рано или поздно, оскользнувшись, уходили в трясину…
Но — глядь, недели через три — все та же бакинская или кишиневская бывалая команда являлась в кабинет владельца одного из крупных изданий со свежим предложением: выпускать недельное приложение-боевик «Сексуальная пропаганда» с эротическим «Клубом знакомств».
И порядком изношенная машина со скрипучим энтузиазмом запускалась на новые обороты.
10— …Ой, не надо кофе, мне сердце от него мельтешит… Чай, пожалуйста. Он и дешевле.
— Что вам взять к чаю? — спросила Зяма.
— Да что ж вы так тратитесь, деточка… Ну, какую-нибудь угу… Есть у них тут яблочная уга?
Подошла оливковой красоты эфиопка лет шестнадцати. Подрабатывает на каникулах. Не отрывая взгляда от ее точеного, безупречно банального личика, в котором все же — профильно — мелькало нечто пушкинское, Зяма заказала себе кофе, старухе — вишневый чай и два куска пирога с яблоками. Пироги здесь подавали огромными, как утюги на блюде, кусками, а чай по-настоящему заваривали вишневым листом. За это Зяма уважала кондитерскую «На высотах Синая».
Ее держала старая польская еврейка, спасшаяся из Освенцима. Она сидела за кассой в инвалидной коляске, и если официантка не успевала — больше одной девушки держать было накладно, — то старуха сама обслуживала посетителей, ловко лавируя в коляске между пятью столиками.
— И меня уверяют (дедова возлюбленная произносила «уверают»), что вот эти негры, — она кивнула на танцующую между столиками эфиопку, — нет, я против них ничего не имею, — что они тоже евреи!
— Да, — сказала Зяма, нарезая фруктовым ножиком свой кусок пирога. — Возможно, именно эти — больше, чем мы.
— Ой, что вы говорите. Бог с вами! — Старуха ковырнула вилочкой в пироге, выкопала кусочек с начинкой и отправила в рот. Зубы у нее были новые, неестественно ровные, орудовала она ими с осторожностью. — Чтоб еврей был черным, что твой сапог, — этого мы никогда не слыхали.
— Роза Ефимовна! — проговорила Зяма, решительно пропуская мимо ушей ее болтовню. На старуху полагался час с довеском, ровно в семь Зяма должна была стоять на тремпиаде и ждать красный «рено» Хаима Горка. — Как я поняла, вы были знакомы с моим дедом.
— Знакома! — повторила старуха саркастическим тоном. — Я с ним была так неплохо знакома, что просто вот вы, моя девочка, вполне могли быть моей внучкой.
Зяма изобразила на лице потрясение, оторопь. На самом-то деле ничего другого она и не ожидала услышать. Вы что, Роза Ефимовна, полагаете, что я не знала своего любимого деда Зиновия Соломоновича?
— Да! — трогательно пунцовея старческим пятнистым румянцем, продолжала старуха… — Мы были как во сне целых три месяца. Да и потом я долго была как во сне… Скажите мне… я хочу знать… Как он умер?
— Во сне, — почти машинально ответила Зяма и, спохватившись, что она передразнила старуху, повторила: — Дед умер во сне, как праведник… Хотя до праведника ему, мягко говоря, было пилить и пилить…
— Боже упаси! — воскликнула старуха. — Праведник Зяма — это ария из другой оперы (она говорила «аръя» и «опэры»).
— И все-таки дед умер, как праведник, незаметно, неслышно, во сне… А с вечера… впрочем, это неважно!
— Нет! Нет! Прошу вас, расскажите мне все!
— Да нет… так, это пустяки, но как-то символично… С вечера он вымыл ноги, как будто омыл с них земной прах…
Черт! Столько раз она давала себе слово обойтись без этой библейской символики! Заговоренное, забормоченное с юности и уже почти комическое предсмертное омовение дедовых ног…
На старуху, между тем, это подействовало неожиданно сильно. Ее лицо мгновенно полиняло, даже пожелтело. Она молча смотрела на Зяму, возможно ожидая еще какую-нибудь цветистую деталь.
— Лучше вы расскажите мне что-нибудь! — окликнула ее Зяма.
— А… да, вы, конечно, ничего про меня не слышали, — пробормотала старуха. — Вы ничего не могли знать… Когда мы с ним встретились, мы были такие молоденькие… он как раз тогда бежал из банды.
— О-го! Как это — из банды? Что вы имеете в виду?
Зяма разом забыла про все оттенки выражения лица, которые она заготовила для старухи.
— Ну… он же был мужем атамана.
Зяма опустила вилочку. Она не ожидала, что эта дедова пассия окажется выжившей из ума рухлядью. Да… годы… В советских прачечных, принимая старое белье, писали на квитанциях: «Ветхое, дырявое…».
