Борис Рыжий - В кварталах дальних и печальных

Не потому ли Бога проглядели,
что не узрели Бога, между нами?
И право, никого Он в самом деле
не вылечил, не накормил хлебами.
Какой-нибудь безумец и бродяга —
до пят свисала рваная дерюга,
качалось солнце, мутное как брага,
и не было ни ангела ни друга.

А если и была какая сила,
ее изнанка — горечь и бессилье
от знанья, что конец всего — могила.
Не для того ли Бога и убили,
чтобы вина одних была громадна,
а правота других была огромна.
…Подайте сотню нищему, и ладно,
и даже двести, если вам угодно.

Скажи мне сразу после снегопада —
мы живы, или нас похоронили?
Нет, помолчи, мне только слов не надо
ни на земле, ни в небе, ни в могиле.
Мне дал Господь не розовое море,
не силы, чтоб с врагами поквитаться,
возможность плакать от чужого горя,
любя, чужому счастью улыбаться.
…В снежки играют мокрые солдаты —
они одни, одни на целом свете…
Как снег — чисты, как ангелы — крылаты,
ни в чем не виноваты, словно дети.

…Распахни лазурную шкатулку —
звонкая пружинка запоет,
фея пробежит по переулку
и слезами руки обольет.
Или из тумана выйдут гномы,
утешая, будут говорить:
жизнь прекрасна, детка, ничего мы
тут уже не можем изменить.
Кружатся наивные картинки,
к облачку приколоты иглой.
Или наших жизней половинки
сшиты паутинкой дождевой…
До чего забавная вещица —
неужели правда, милый друг,
ей однажды суждено разбиться,
выпав из твоих усталых рук?

Ах, подожди еще немножко,
постой со мной, послушай, как
играет мальчик на гармошке —
дитя бараков и бродяг.
А рядом, жалкая как птаха,
стоит девчонка лет пяти.
Народ безлюб, но щедр, однако —
подходят с денежкой в горсти.
Скажи с снобизмом педагога
ты, пустомеля пустомель,
что путь мальчишки — до острога,
а место девочки — бордель.
Не год, а век, как сон, растает,
твой бедный внук сюда придет,
а этот мальчик все играет,
а эта девочка — поет.

…От тех, кто умер, остается
совсем немного, ничего.
Хотя, откуда что берется:
снег, звезды, улица. Его
любили? Может, и любили.
Ценили? К сожаленью, нет.
Но к дню рождения просили
писать стихи. Он был поэт.
А как же звезды? Разве звезды?
Звезды?
Конечно же, звезды!
Когда сложить все это, просто
получим сгусток пустоты.
Но ты подумай, дом поэта.
Снег, звезды, очертанья крыш —
он из окошка видел это,
когда стоял, где ты стоишь.

…Я часто дохожу до храма,
но в помещенье не вхожу —
на позолоченного хлама
горы с слезами не гляжу.
В руке, как свечка, сигарета.
Стою минуту у ворот.
Со мною только небо это
и полупьяный нищий сброд.
…Ах, одиночество порою,
друзья, подталкивает нас
к цинизму жуткому, не скрою,
но различайте боль и фарс…
А ты, протягивая руку,
меня, дающего, прости
за жизнь, за ангелов, за скуку,
благослови и отпусти.
Я не набит деньгами туго…
Но, уронив платочек в грязь,
ещё подаст моя подруга,
с моей могилы возвратясь.

Вдвоем с тобой, в чужой квартире, —
чтоб не замерзнуть, включим газ.
Послушай, в этом черном мире
любой пустяк сильнее нас.
Вот эти розы на обоях,
табачный дым, кофейный чад
лишь захотят — убьют обоих,
растопчут, если захотят.
Любовники! какое слово,
великая, святая ложь.
Сентиментален? Что ж такого?
Чувствителен не в меру? Что ж!
А помнишь юность? Странным светом
озарены и день и ночь.
Закрой глаза, укройся пледом —
я не могу тебе помочь.

Все, что взял у Тебя, до копейки верну
и отдам Тебе прибыль свою.
Никогда, никогда не пойду на войну,
никогда никого не убью.
Пусть танцуют, вернувшись, герои без ног,
обнимают подружек без рук.
Не за то ли сегодня я так одинок,
что не вхож в этот дьявольский круг?

Мне б ладонями надо лицо закрывать,
на уродов Твоих не глядеть.
Или должен, как Ты, я ночами не спать,
колыбельные песни им петь?

Пройди по улице пустой —
морозной, ветреной, ночной.
Закрыты бары, магазины…
Как эти дамы, господа
прекрасны. Яркие витрины.
Не бойся, загляни туда.

Не ад ли это? Высший свет
телесных[30]? Да. А впрочем, нет.
Она, как ангел, человечна.
Ладони повернула так,
как будто плачет, плачет вечно.
И смотрит милая во мрак.

О, этот тёмно-синий взор —
какая боль, какой укор.
И гордость, друг мой, и смиренье.
Поджаты тонкие уста.
Она — сплошное сожаленье.
Она — сплошная доброта.

…Прижмись небритою щекой
к стеклу холодному. Какой
морозный ветер. Переливы
созвездий чудных на снегу.
И повторяй неторопливо:
«Я тоже больше не могу…»

Каждый год наступает зима.
Двадцать раз я ее белизною
был окутан. А этой зимою
я схожу потихоньку с ума,
милый друг. Никого, ничего.
Стих родившись, уже умирает,
стиснув зубы. Но кто-то рыдает,
слышишь, жалобно так, за него.
…А когда загорится звезда —
отключив электричество в доме,
согреваю дыханьем ладони
и шепчу: «Не беда, не беда».
И гляжу, умирая, в окно
на поля безупречного снега.
Хоть бы чьи-то следы — человека
или зверя, не все ли одно.

…Все с нетерпеньем ждут кино,
живут, рожают, пьют вино.
Картофель жарят, снег идет,
летит по небу самолет.
В кладовке темной бабка спит
и на полу горшок стоит.
Уходят утром на завод.
…А завтра кто-нибудь умрет —
и все пойдут могилу рыть…
В кладовке ангел будет жить —
и станет дочь смотреть в глазок,
как ангел писает в горшок.

Я не люблю твои цветочки,
вьюнки и кактусы, болван.
И у меня растет в горшочке
на подоконнике тюльпан.
Там, за окном, дымят заводы,
там умирают и живут,
идут больные пешеходы,
в ногах кораблики плывут,
там жизнь ужасна, смерть банальна,
там перегибы серых стен,
там улыбается печально
живущий вечно манекен,
там золотые самолеты
бомбят чужие города,
на облака плюют пилоты,
горит зеленая звезда.
И никого, и никого не
волнует, Господи прости,
легко ль ему на этом фоне,
такому стройному, цвести.

…Во всем вторая походила
на первую, а я любил
ее как первую — и в этом
я на поэта походил,
а может быть, и был поэтом.