Давид Фонкинос - В случае счастья
Ален тщательно подготовился к возвращению жены. Его сильно растревожила вся эта история, он с нетерпением ждал ее домой. Он осознал, что в глубине души всегда любил ее и надо попытаться использовать оставшееся им время, чтобы стать счастливыми. Он купил цветы, и теперь они умирали в нежданном букете. Он хотел все сделать как следует; загодя приготовил костюм, измяв его в своем усердии. Он походил на уложенный чемодан, на вокзале его бы никто не заметил.
Сердце у него колотилось, он был милый и усохший.
Она удивилась, что он такой нарядный. Расхохоталась, и Ален испугался, что это нервный смех. Рене его тут же успокоила, все хорошо. Они направились к парковке. В дороге он включил функциональную музыку: купил диск на автозаправке. Испокон веков Ален в машине слушал новости. Жена оценила эту комичную попытку проявить такт. Но сказала, что все в порядке, она больше не больна и он может вести себя так, как привык. Проблема была в том, что он уже сам не знал, какие у него вкусы. Одиночество и тоска подточили его привычки.
Когда ворота открылись, Рене, увидев свой сад, разволновалась до слез. Ален приготовил ланч, ее любимые блюда. Стол был накрыт идеально. Ален думал было приготовить седло барашка, которое она обожала, но решил, что это не самая удачная идея. Без барашка придется обходиться еще долго, наверняка. Он остановился на мясном рулете. Мясной рулет – это хорошо, самая подходящая еда для выздоравливающего. С мясным рулетом спокойно и уютно, в нем нет никакой агрессии. Сегодня он радовался всему. Простой пище, простоте вновь обретенного момента. Настоящее счастье. “Можно, наверное, даже поесть на улице", – произнес он. Рене нашла, что это прекрасная мысль. Покончив с рулетом, они встали из-за стола и пошли пить кофе в сад. День был неожиданно солнечный, ласковый и теплый. Ален и Рене ласково смотрели друг на друга. Им совершенно не о чем было говорить, но у них всегда лучше всего получалось молчать вместе. Теперь им предстояло заново освоиться, заново втянуться в повседневность. Ален чувствовал огромное облегчение, скоро все пойдет как прежде. Жизнь продолжается, его ожидают прекрасные дни.
Внезапно он размяк. Весь месяцами копившийся страх наконец растворился в осеннем солнце и не слишком крепком кофе. Его отпустило – вот точное слово. Теперь ему хотелось только одного: расслабиться. Получать удовольствие, передохнуть, думать только про обед, про сад, про телепрограммы. Пользоваться заслуженным отдыхом в Марн-ла-Кокетт по полной программе. Он встал, погладил жену по спине и пошел прогуляться по саду. Наткнулся на гамак и решил, что это именно то, что нужно. Ему хотелось баюкать свое усталое тело, ритмично, неспешно, несмело. Раньше он никогда не пользовался гамаком, но теперь гамак показался ему венцом чудесного дня. Он лег, и гамак закачался.
И тогда Рене встала. И решительным шагом направилась к нему. Подойдя к гамаку, она посмотрела на него и сказала, просто и буднично:
– Я ухожу от тебя.
Часть третья
Луиза, изъявив восторг по случаю того, что родители наконец вместе – по крайней мере, в одной комнате, – ушла к себе. До сих пор она своим присутствием сглаживала невероятную неловкость, которую испытывали Жан-Жак и Клер. Они столько времени не оставались наедине. Наверно, это было их самым сильным ощущением – несоответствие между предвкушением и внезапной правдой. Оба вдруг ясно осознали, что все изменилось. Что как прежде уже никогда не будет. Даже поздоровались они как-то неловко. Куда друг друга целовать? Они колебались, а колебания всегда кончаются щекой. Клер позвонила после обеда, они условились, что вечером она заедет. При мысли о близкой встрече оба страшно разволновались, почти до слез. Быть может, они обнимутся. И он и она мечтали об одном: о тишине. Они бы все отдали, лишь бы не выяснять отношений, лишь бы не вышелушивать подробности их разногласий; но так не бывает. Приходилось говорить. Пытаться объясниться в той ущербной ситуации, когда не знаешь, что на уме у другого. Теперь Луиза ушла в свою комнату. Аперитив стоял на столе. Светские условности встречи отпадали одна за другой, оставался только разговор, а он будет техничным. Они поцеловались в щеку.
В замешательстве оба скрывали, что им известно друг о друге. Клер никогда, ни сегодня, ни потом, не скажет ему, что знает про агентство Дуброва. А Жан-Жак ни словом не обмолвится о курсах русского языка. Из чего следовало, что они прежде всего стремились избегать тягостных тем. Нужно было сосредоточиться на будущем. Что им делать дальше? Вопрос напрашивался, но они по-прежнему от него увиливали. Жан-Жак следил за каждым глотком Клер, готовый предложить ей налить еще, подхватить спадающую маску дружеского гостеприимства. Оба старательно улыбались каким-то банальным фразам. Еще немного, и они бы спросили друг друга, какая музыка им больше нравится; почти как пары на свидании “вслепую".
Жан-Жак понимал, что вот-вот все потеряет. Надо брать ситуацию в свои руки, надо говорить. Его энергия отчаяния шла только от чаяния, от чистой надежды. Он пытался найти верные слова:
– Клер… пожалуйста, прости меня.
– Да я тебя давно простила, Жан-Жак.
И диалог прервался. Конечно, Клер его простила, вопрос был вовсе не в прощении. В том, что произошло между ними за время кризиса, не было никакой трагедии. Ничего непоправимого. Прощение разумелось само собой. Не на этой почве они могли вновь обрести друг друга. Обрести друга они могли, только добившись близости, согласия. Почему они так холодны? Даже простив друг друга, даже считая, что ничего страшного не случилось, они теперь понимали, что после разрыва очень трудно снова быть вместе. Забываешь опорные точки. Все время падаешь. Набиваешь шишки.
Оба были обескуражены. Тонули в тягостном недоумении. Не знали, куда сесть, что сказать, что делать. На их лица медленно наползал пафос.
– А как вообще, работы у тебя сейчас много? – выдавил из себя Жан-Жак.
– Я пока в отпуске… Это так хорошо… когда не работаешь.
– Да, понимаю…
– А у тебя как на работе?
– Я тоже… э-э… мне надо было отдохнуть… в общем, я сейчас не работаю.
Их слова боялись упасть и разбиться.
Шестью годами раньше Клер, рожая Луизу, кричала изо всех сил, а Жан-Жак кричал в родильном доме, что стал отцом. Ему даже хлопали. Тогда их слова были прочными, их можно было кидать далеко.
А потом был день, когда они переехали в квартал своей мечты. В квартал, где они в первый раз пообедали вместе. Они во что бы то ни стало хотели жить рядом с этим рестораном. Главное, чтобы их первое счастье всегда было на глазах. Потом ресторан стал итальянским, но они остались. Здесь им было хорошо, квартал центральный, все близко. Неподалеку жили их друзья, Арман и Беатрис. По вечерам они часто ходили к ним в гости; один из таких вечеров, день рождения Беатрис, был увековечен на целой пленке. Ну, почти целой. Оставался один кадр, и Жан-Жак сфотографировал Клер. А она тогда, в четверг, сказала, что она уродина.
– Ты красивая, – Жан-Жак сделал еще одну попытку.
– Спасибо, ты очень мил.
– А на том фото, не знаю, помнишь ли ты, ты еще не хотела, чтобы я тебя снимал, говорила, что уродина… Так вот, ты очень красивая на том фото.
– Это было так давно.
Вскоре после того дня рождения Арман и Беатрис переехали в Мадрид. Кто же откажется от Испании. В первое время слали весточки, несколько раз звонили, обещали вместе поехать в отпуск, а потом – все. С год назад Беатрис позвонила и сказала, что вернулась в Париж. Одна. Жан-Жак в ответ промолчал.
– Что будем делать? – спросила Клер.
– А чего ты хочешь?
– Я хочу быть с дочерью.
– Так возвращайся, все очень просто.
– Нет, не просто. Нельзя же, просто так.
Они не знали, куда девать руки. Жан-Жак хотел было потрепать Клер по спине, но об этом нельзя было даже помыслить. Каждый миллиметр расстояния между ними был неприступной скалой. Два смятения на ножках. Вернуться к нормальной жизни в таких обстоятельствах казалось невозможным. Они совсем чужие, им ничего не остается, как расстаться. Они холодно договорились, что Луиза будет жить с каждым из них по очереди. А чтобы не возить ее взад-вперед в разгар учебного года, они будут сменять друг друга в квартире. Неделю Клер, неделю Жан-Жак. А другой родитель на эту неделю переберется в гостиницу на авеню Жюно.
Они нашли компромисс. Клер объяснила ситуацию Луизе и уехала к себе в отель. Жан-Жак до конца недели оставался дома. Выйдя на улицу, она разрыдалась. Двумя часами раньше, поднимаясь по лестнице, она представляла себе многое; но только не это. “Что-то сломалось”, – твердила она. Жан-Жак дождался, пока Луиза ляжет спать, и тоже заплакал. Он прекрасно понимал, что их договоренность была преддверием развода.
IIЗадыхаясь в семейных узах, оба они мечтали о вечерах не по расписанию, о ночных прогулках, о высшей свободе, когда не надо смотреть на часы. Мечтали оторваться от времени другого. Им казалось, что главное преимущество холостяцкой жизни – легкость. Теперь они были почти холостяками, но никакой легкости не наблюдалось. Недели без Луизы были неделями, выпавшими из жизни. И Жан-Жак, и Клер свободными вечерами обычно сидели в гостинице. Поглядывали одним глазом в телевизор с отключенным звуком. После полуночи мельтешащие картинки замедляли бег. Каждый засыпал на своей половине кровати. Засыпал, если можно так выразиться, с отсутствием другого.
