Мартин Эмис - Информация
— Благодарю вас, миссис Ви. Как там наш приятель Найджел?
— Ах да, спасибо вам, Стив.
— Я с ним поговорил.
— Он теперь как шелковый. После десяти вечера сидит тихо, как мышка.
— Отлично. Мы тихо-мирно поговорили.
Они обменялись взглядами. Миссис Верулам была человеком современным и время от времени приторговывала информацией, и ей уже давно не казалось это неэтичным. Детей у нее не было. Между воспитанником доктора Барнардо и Анитой Верулам было некоторое сходство. Потому что и для него, и для нее семья была чуждым понятием.
Выходя от миссис Ви, Стив подумал: догадывается ли миссис Ви о том, насколько громким был его тихий-мирный разговор с Найджелом. Этот Найджел — один богатый хиппи — жил этажом выше над квартирой лучшей подруги миссис Верулам, тоже вдовы, по имени Араминта. Короче, у Найджела была привычка слушать классическую музыку, преимущественно Малера, в предрассветные часы, включив проигрыватель на полную громкость. Араминта испробовала все. Сначала она любезно попросила Найджела; потом попросила его не очень любезно; потом она попросила домовладельца попросить Найджела; потом попросила о том же полицию; а потом снова обратилась к Найджелу с любезной просьбой. Все горячие мольбы и настойчивые просьбы Араминты ни к чему не привели. До тех пор, пока Стив не вышиб дверь его квартиры в три часа ночи и не вломился туда вместе с Класфордом и Ти. Он выволок этого долбаного Найджела из постели, хорошенько оттаскал его за волосья по его долбаному полу, а потом положил его долбаную голову на… Что, собственно, они сделали? Хм, да. Они зажали голову Найджела между усилителем и CD-плеером и стали крушить их бейсбольными битами. Потом Стив двинул своим локтем в долбаный рот Найджела и сказал ему очень громко: никакого шума после десяти вечера. Теперь, значит, он как шелковый и на лестнице раскланивается. Стиву не первый раз случалось выручать миссис Ви. У нее были деньжата, и она любила молодых людей, которые готовы оказать услугу.
Стив сел в «косуорт» рядом с Тринадцатым и сказал:
— В «Колдуна».
В 16.15 в дверях показалась Лизетга с Мариусом — поверх его бордового школьного пиджачка была повязана зеленая лента, наподобие орденской, дабы увековечить какое-то выдающееся достижение в искусстве футбола. Теперь Ричард, передав Марко на попечение Лизетты, мог спокойно вздохнуть. Он пошел наверх. Там находилась их с Джиной тесная спаленка с отгороженным в углу душем и туалетом. Он быстро переоделся — хотя времени еще было достаточно, — ему вдруг стало холодно, хотя в комнате было тепло. День выдался хуже, чем обычно. Около трех Ричард вдруг понял, что он выбивается из графика. Ему пришлось отложить «Темный домик души. Жизнь Эдмунда Уоллера» и «Злосчастного любовника: Уильям Давенант — незаконнорожденное дитя Шекспира», чтобы в спешном порядке переключиться на «Роберта Саути — поэта-джентльмена», о котором он должен был написать 700 слов за ближайшие семьдесят минут. Он справился со своей задачей, выкурив при этом пятнадцать сигарет, то и дело высовываясь в открытое окошко и параллельно пытаясь поддерживать что-то типа разговора с Марко, который сегодня был особенно прилипчивым, говорливым и больным. Последнюю фразу Ричард вымучивал четверть часа — до крови изгрыз ногти… Ричарду пришлось перерыть всю комнату, прежде чем он нашел белые шорты; чтобы найти пару белых носков, пришлось вытряхнуть содержимое корзины с грязным бельем на плиточный пол ванной, — носки неприятно шуршали на ощупь. Тогда эта мысль его не поразила, хотя Джина царила в его мыслях, как она всегда царила в их спальне. Его не поразило, что все вокруг уже не такое светлое, не такое яркое. Даже вселенная стирки как будто потускнела — Джина следила за ней с меньшей щепетильностью, как божество, которому недостаточно молятся и которое больше не чувствует силы завета, больше не чувствует, что в нее верят. Если Джина ему изменяла, то только по пятницам. Пятницу Джина всецело посвящала себе: без предупреждения в квартиру никто не допускался вплоть до пяти вечера, когда мальчики возвращались из школы. Так они договорились год назад. Ричард шел в «Танталус пресс», «Маленький журнал» или в «Адама и Еву». Но поначалу он никуда не уходил, а слонялся вокруг, наблюдая за домом. Джина время от времени выглядывала в окно, и она видела сигаретный дымок, вьющийся из некогда белой «прелюдии», вместо которой, когда она развалилась, был куплен помидорно-красный «маэстро».
Ричард спустился вниз и вышел на улицу в шортах. Ему было холодно, и, похоже, собирался дождь.
— Давай, папа, — сказал Мариус. — Давай, смелее.
Ричард стоял на улице возле входной двери — он ждал мотоциклиста, который должен был забрать готовую рецензию. А мотоциклист уже был тут как тут: катил с самодовольным видом, — в ответ мотоцикл чувственно взвывал. Одетый в черное мотоциклист был точно взведенный курок, и он так старательно подчеркивал спешность дела, как будто то, чем занимался он, было, несомненно, куда важнее того, чем занимались вы. Должно быть, от шлема у него в ушах постоянно шипело и потрескивало, как в старых наушниках. Мотоциклист и книжный обозреватель проорали друг другу «привет», после чего оставалось лишь передать рукопись и расписаться. Отвратительная парочка отщепенцев: мотоциклист, похожий на вытащенного из воды водолаза, и книжный обозреватель с голыми ногами под холодными полами плаща. Книжные обозреватели какое-то время еще останутся, а вот мотоциклисты скоро падут жертвой наступающей эпохи факсов — им придется переключиться на доставку пиццы и картошки фри.
В спортивном центре в «Колдуне» Ричард припарковал свой пыльный «маэстро» рядом с новенькой шведской игрушкой Гвина — она еще отпыхивалась и попискивала, пока бортовой компьютер заканчивал проверку оборудования. Затем машина вдруг замерла, словно угрюмый безмолвный страж. Не запирая «маэстро» — в нем все равно ничего не было, кроме банановых шкурок и выцветающих ксерокопий мертвых романов, — широким шагом Ричард пошел через парковку с ее образцовым разнообразием застывших транспортных средств. Она являла собой иллюстрацию всего того, что вы можете встретить на современных многополосных шоссе и автострадах: катафалки, развалюхи, гоночные машины, самосвалы, лощеные кабриолеты и «инвалидные коляски». Ричард сразу заметил Гвина — тот шагал по краю площадки для игры в шары, перекинутая через плечо спортивная сумка медленно покачивалась в такт ходьбе, а на вытоптанной желтой лужайке освященные временем седовласые фигуры в белых рубашках по-старчески то нагибались, то выпрямлялись. Доброе чувство, которое полагается чувствовать хорошему человеку, когда он смотрит на другого хорошего человека, не подозревающего, что за ним наблюдают, как обнаружил Ричард, присутствовало и в данном случае, только в искаженном, вывернутом наизнанку виде. Лицо его сияло и расплывалось в улыбке, и на мгновение он почувствовал всемогущество и ненависть. В эту минуту над черной двускатной крышей клуба, выстроенного в тюдоровском стиле, взмыла в небо редкая стая городских птиц, и эти птицы, словно головоломка «соедини по точкам», составили контур человеческого лица или кулака… Разрыв между Гвином и Ричардом сократился. Ричард ускорил шаг, и когда они подошли к боковой двери, он уже был на расстоянии вытянутой ракетки от плеча Гвина. Дверь за ними закрылась — и они поменяли воздух позднего лета на тяжелое дыхание клуба.
Все мужчины сталкиваются с этим. Однако постойте… Сначала мы должны пройти мимо окошка билетной кассы и сексуально индифферентной симпатичной девушки, обосновавшейся там, мимо доски объявлений, расцвеченной канцелярскими кнопками с разноцветными шляпками и умирающей, вяло жужжащей осой, мимо нагло фамильярного менеджера клуба — Джона Панта.
— Гвин, — произнес Ричард, когда они переступили порог самого презентабельного из клубных баров.
Да, вот он: паб жизни. Восемьдесят, а может, девяносто душ толпятся кучками, вы входите, и тут же наступает знакомый момент погружения в звук, сглатываешь слюну, и несколько голов поворачиваются к тебе лицом, как на съемке для полицейского досье. Все мужчины от века с этим сталкиваются: с другими мужчинами, один на один или с несколькими сразу. С невозмутимым видом все мужчины предстают перед аудиторией, которая может их встретить аплодисментами или освистать, промолчать или попросту выйти из зала, вынеся приговор тому, как мы исполняем роль нашей жизни. Насколько помнил Ричард, раньше они с Гвином были одинаково непопулярны здесь, в «Колдуне», к ним никогда не обращались прямо и над обоими потихоньку посмеивались. А сейчас, когда Гвин — с шевелюрой, отливающей оловом, длинной спортивной сумкой размером почти с него — проходил мимо низеньких столиков, вокруг послышались приветственные возгласы: «Все строчишь?», «Миллион экземпляров уже продал?». Этот мир принимал его. Как если бы Гвин вдруг стал видимым, да, он не зря тратил свое время; телевидение сделало его демократичным, доступным массам, и поэтому его жизненный спектакль удостаивался аплодисментов. А Ричард по-прежнему оставался чужаком. Лишь в одном все были единодушны — привычка Ричарда кричать на корте «дерьмо» по-французски совершенно несносна.
