Халльгрим Хельгасон - Женщина при 1000 °С
Папа: «Мама, мама… А вот если бы… если б у него отобрали острова Грасэй и Лингэй? Разве он не имел бы права потребовать их обратно? Прошлая война окончилась для Германии унижением. Мы имеем право…»
Мама: «Ханси, ради бога, не надо говорить мы!»
Папа: «А как же Судетский округ, Пруссия, Эльзас? Ведь это все – немецкие земли».
Мама: «Ага, а еще и Норвегия, Дания и Исландия в придачу! Ханси, ты понимаешь, что все это… просто-напросто мания величия?»
Папа: «Исландия?»
Мама: «Ты же сказал, что сегодня утром Исландию заняли?»
Папа: «Да, но не немцы».
Мама: «Ну? А кто же?»
Папа: «Исландию захватили англичане. Мы стали британской колонией».
Мама: «Англичане?»
Тут в разговоре возникла пауза. Я продолжила раскрашивать исландский флаг, но карандаш совсем затупился, и в синем остались незакрашенные места. Тем не менее я не посмела протянуть руку за точилкой, лежавшей на лавке возле мусорного ведра. Когда великие державы начинают войну, маленькому народу лучше смирно сидеть и ждать. До мамы дошел смысл новостей.
Папа: «Теперь ты поняла, что я говорю?»
Мама промолчала, повернулась к раковине, неуклюже открыла кран и надолго застыла, уставившись на струю.
Папа: «Не трать попусту воду. Говорят, летом ее уже может на всех не хватить».
Она потянулась за ковшом, наполнила его наполовину, затем закрыла кран и поставила ковш на конфорку, забыв включить газ. Затем она повернулась к папе, который все еще стоял в проходе в белой рубашке с засученными рукавами, опираясь локтем о дверной косяк и той же самой рукой убирая волосы со лба.
Мама: «Значит, они… Исландия вся захвачена?»
Папа: «Да».
Мама: «И острова?»
Папа: «В Брейдафьорде? Скорее всего, тоже».
Мама: «Но… их же так много…»
Я представила себе: две тысячи солдат завоевывают две тысячи островов. И потом стоят там на часах – по одному на каждом островочке, навытяжку, с ружьем на плече. А вокруг в воде тюлени, словно неведомое жирное морское войско.
Вот такой была первая мысль мамы, мысль, которой иногда давали волю жители Брейдафьорда. Мир, в котором мы жили там, был особенным и не всегда считался частью Исландии. Как выразился один брейдафьордский бонд, на Островах жить хорошо, но плохо, что вокруг них горы – датские. А когда в 1944 году Исландия наконец стала независимой, бабушка будто бы сказала: «Ну вот, теперь мы, наверно, с ними, болезными, торговлю наладим». Она всю свою долгую жизнь была датской подданной, жила под датским флагом, но никогда не склонялась перед этим фактом, никогда не подгоняла свою душу под датскую одежку. Разве не свободен тот, кто считает себя свободным? Мне кажется, что именно такая участь уготована нам, исландцам, в грядущие века, при том что уже сейчас зарубежные фонды стремятся заграбастать нашу страну себе. Нам придется вообразить, что мы ровня другим народам. Как мы и делали веками. Едва ли такой народ так много живет внутри собственной головы, как исландцы. Бабушка как-то рассказывала мне про Гвюдрун с Попова берега, которая стала жертвой Разбойного набега[74], а после сказала: «Это меня только внизу обесчестили, а в голове я еще невинная». Эти слова да вышить бы золотом на нашем флаге!
Мама: «И что это значит? Что нас захватила Англия?»
Папа: «Это просто значит, что Исландия, которая под Данией, которая теперь под Германией, занята англичанами».
Мама: «А побольше государств над нами поставить не надо?»
Папа склонил голову и стал смотреть на собственный узконосый ботинок, легонько пинающий дверной косяк. Это я вижу сейчас, а в свое время я отвернулась от него, сидя за кухонным столом напротив раскрытого окна и корпя над рисунком.
Папа: «Мы просто разменная монета в мировом кармане, засаленная тысячей рук. Вчера – датская, сегодня – немецкая, завтра – английская. У нас ничего нет, мы – никто, и ничего не можем поделать. Für immer und ewig kaputt[75]».
Мама (задумчиво): «Но у нас всегда есть весна. Она-то всегда исландская.»
Так иногда говорили в Исландии до войны, и неясно: то ли люди нахватались таких фраз из книг Лакснесса, то ли он ухватил фразу из живой речи и поместил в книгу. Она засмеялась странным смехом, произнеся эту реплику, одновременно печальную и правдивую.
Островитянке в ту пору было 36 лет, на ее лице жизнь оставила трещинки, а вокруг талии у нее появились годовые кольца. Она вознеслась на 133 ступеньки вверх: от маслобойки в островном исландском сарае – на ганзейский петушиный насест с видом на воюющий континент.
В этот день, десятый день мая 1940-го года, немецкая армия стояла на востоке – возле русских границ, на севере – у Полярного круга, буквально вчера начала вторжение в Нидерланды, а месяц спустя должна была проехать под Триумфальной аркой в Париже. На юге вот-вот должен был появиться Муссолини. Четырехлапая свастика простиралась все шире, и вскоре усы Хьяльти обещали накрыть всю Европу.
Я изо всех сил старалась выжать из огрызка немецкого карандаша исландскую горную синеву, а если бы я сосредоточилась еще больше, то могла бы услышать сквозь открытое окно тихий грохот танков возле раскрашенного карандашом горизонта. У городской черты стояли старинные ворота с башенками, Хольстентор, воздвигнутые средневековыми мужчинами для защиты и для красоты, но сейчас они стали наибесполезнейшим сооружением, не более чем усладой для взора; и сейчас мне вдруг кажется, мне, лежащей тут в гараже на склоне своей стремительной жизни, что мировая история – один сплошной гремучезмееподобный бредоворот, не имеющий ни капельки общего с жизнью, одна огромная мания мужества, которую женщинам во все века приходилось лишь безропотно терпеть. Вот если бы была Адольфина Гитлер, из нее бы получилась чудесная сестра милосердия.
Я снова подняла глаза и выглянула в окно, устремила очи детской памяти на покрытые патиной средневековые фаллосы и тотчас услышала внизу в переулке эрегированное приветствие: «Хайль Гитлер!» «Хайль Гитлер!» – раздалось в ответ. Там, где глупости отдаются эхом, ум ходит по стеночке.
Но что я тогда понимала во всем этом бряцании лат? Конечно же, очень мало. Для меня Германия была просто интересным краем: флаг красивый, девушки-миляги, мужчины-трудяги… И очи детского сознания не могли сложить вместе две башни и получить в итоге четырехконечное отупение. Чтобы постичь жизнь, требуется целая жизнь. Пока мы есть, мы так глупы, а когда мы уже «были», мы становимся чуть-чуть умнее.
Поэтому я обращаюсь к своим сестрам по полу с наставлением: тотчас бежать запасаться теплыми покрывалами и тушенкой, как только услышим от мужчин фразу «Мы живем в исторические времена».
Но разговор родителей не закончился.
Мама снова спросила: «А что это значит, если нас захватили англичане?»
Папа: «Это значит, что наша страна оказалась не с той стороны».
Мама: «Но Ханси… (Вздох, новая попытка.) Ты… ты в это веришь?»
В нашей маленькой кухне воцарилось молчание. Часы на колокольне церкви Иакова отбили восемь ударов, небеса подернулись синими сумерками. Наконец папа ответил, тихо и без фанатизма, задумчиво глядя на потолок – на незажженную голую лампочку в патроне.
Папа: «Да».
Мама: «А ты уверен? Уверен, что…»
Ханс Хенрик вышел из дверного проема и шагнул в кухню, оперся обеими руками на лавку, низко склонил голову и сказал, обращаясь сперва к лавке, потом к стене, и под конец, глядя в собственную грудь.
Папа: «Национал-социализм – это хорошее направление. Это направление единения и поддержки. Здесь все как один работают, чтобы поднять целую страну, целую нацию, а скоро и целый континент. Это направление старания и сотрудничества, возрождения и будущего, прямая противоположность коммунизму, который предлагает только нужду и разруху, революции и кровопролитие. А здесь дела идут в гору, и скоро у всех будет работа».
Тут он поднял глаза и посмотрел на маму, все еще стоящую у раковины.
Папа: «Маса, неужели тебе не понятно, что здесь строится новый мир? Мы живем в исторические времена».
Мама: «А твой папа говорит…»
Папа: «Папа – человек старых времен, датский прихвостень».
Мама: «Значит, теперь он немецкий прихвостень? Как ты можешь быть против датского колониализма в Исландии, если тебе нравится немецкий колониализм в Дании?»
Папа (сквозь зубы): «Потому что датчанишки это заслужили!»
Мама: «Ханси! Откуда такая злость?»
Папа: «Прости. Дело в том, что когда… когда строится новый мир, национальность не важна. Для идей границы не принципиальны».
Мама: «Зато для границ идеи принципиальны – когда эти идеи переезжают границу на танках».
Моя мама порой становилась превеликим мыслителем. Но, конечно, мне невероятно сложно вспоминать этот разговор и слушать, как льется бред из уст моего отца, который наверняка стал бы доктором скандинавской филологии, если бы не был таким глупцом. Дорогой мой папа! Почему ты не послушал своего отца? Дедушка Свейн сразу раскусил нацизм, а может, ему птичка что-нибудь нашептала. По его собственным словам, ему пришлось долго заседать с этими людьми, которые считали, что спокойно сидеть на стуле и выражать свои мысли словами, а не выкриками – это слабость. Англичане нравились ему больше.
