Айн Рэнд - Источник
Джессика Пратт говорила задумчиво. У неё было нежное увядающее лицо; её дряблая кожа без всякой косметики производила странное впечатление, — казалось, дотронься до неё и на пальце останется белёсое пятнышко пыли.
Джессика Пратт принадлежала к одной из старых американских семей, у неё не было денег, но была одна большая страсть — любовь к младшей сестре Рене. Они рано остались сиротами, и она посвятила свою жизнь воспитанию Рене. Она пожертвовала всем: не вышла замуж, долгие годы боролась, плела интриги, строила тайные планы, но добилась своего — Рене вышла замуж, её мужем стал Гомер Слоттерн.
Рене Слоттерн свернулась калачиком на низком диванчике и жевала арахис. Время от времени она протягивала руку к хрустальной вазе за очередной порцией, и этим её физические усилия ограничивались. Её бесцветные глаза на бледном лице были спокойны.
— Это уж слишком, Джесси, — заметил Гомер Слоттерн. — Нельзя требовать, чтобы все были святыми.
— А я и не требую, — робко возразила Джессика. — Я давно ничего не требую. Что нам нужно, так это образование. Думаю, мистер Тухи понимает меня. Если заставить каждого получить хорошее образование, мир будет намного лучше. Если мы заставим людей совершать благие дела, они смогут стать счастливыми.
— Это совершенно пустой спор, — вмешалась Ева Лейтон. — Ни один мало-мальски культурный человек сегодня не верит в свободу. Это устарело. Будущее за социальным планированием. Принуждение — закон природы. Вот так, и это очевидно.
Ева Лейтон была красива. Свет люстры освещал её лицо, обрамлённое прямыми чёрными волосами, бледно-зелёный атлас её платья казался живым. Он мягко струился вдоль тела, и казалось, вот-вот обнажит нежную кожу. Ева обладала особым даром выбирать ткани и духи, столь же современные, как алюминиевые столешницы. Она была подобна Венере, поднимавшейся из люка подводной лодки.
Ева Лейтон считала своим предназначением быть в авангарде — не важно чего; главным достоинством был легкомысленный прыжок и триумфальное приземление намного впереди всех остальных. Вся её философия заключалась в одной фразе: «Мне всё сойдёт с рук». Её любимым высказыванием было: «Я? Я — послезавтрашний день». Она была великолепной наездницей и пловчихой, водила гоночный автомобиль, была потрясающим пилотом. Если она осознавала, что главная тема дня — область идей, то предпринимала очередной прыжок через любую канаву на своём пути и приземлялась далеко впереди. А приземлившись, удивлялась, что находились люди, сомневавшиеся в её ловкости. Ведь прежние её достижения никто не ставил под сомнение. У неё выработалась нетерпимость к людям, которые не разделяли её политических взглядов. Для неё это было как личное оскорбление. Она всегда была права, поскольку она была человеком послезавтрашнего дня.
Муж Евы, Митчел Лейтон, ненавидел её.
— Спор отнюдь не пустой, — раздражённо сказал он. — Не каждый так эрудирован, как ты, дорогая. Мы должны помогать другим. Это моральный долг идейного лидера. Я хочу сказать, что не следует рассматривать слово «принуждение» как пугало. То, что направлено на благо, то есть совершается во имя любви, не принуждение. Однако не знаю, как заставить страну понять это. Американцы такие ограниченные.
Он не мог простить своей стране того, что, дав ему четверть миллиарда долларов, она отказала ему в соответствующей доле почитания. Окружающие с удовольствием принимали его чеки, но не принимали его взглядов на искусство, литературу, историю, биологию, социологию и метафизику. Он жаловался, что люди отождествляют его с его деньгами; он ненавидел людей, потому что они не распознали его сущности.
— Можно многое сказать в пользу принуждения, — констатировал Гомер Слоттерн. — При условии, что оно будет планироваться демократическим путём. На первом месте всегда должно быть всеобщее благо, нравится нам это или нет.
В переводе на нормальный язык позиция Гомера Слоттерна состояла из двух противоречащих друг другу положений, но это его не волновало, поскольку он не подвергал её переводу. Во-первых, он считал абстрактные теории просто чепухой, но, если именно на них имелся спрос, почему бы не предоставить их, и, кроме того, это хороший бизнес. Во-вторых, он огорчался, что пренебрёг тем, что называют духовной жизнью, и предпочёл делать деньги, и в этом люди вроде Тухи правы. А что, если у него отберут его магазины? Может, ему будет легче жить, если он станет администратором государственного предприятия? Разве зарплата администратора не обеспечит тот комфорт и престиж, которые были у него сейчас, причём без обязанностей и ответственности собственника?
— А правда, что в обществе будущего женщина сможет спать с любым мужчиной? — спросила Рене Слоттерн. Это совершенно не интересовало её. Её не волновало, какие чувства возникают, когда действительно хочешь мужчину, и как вообще можно этого хотеть.
— Глупо говорить о личном выборе, — сказала Ева Лейтон. — Это старомодно. Нет больше понятия личность, есть только коллектив. И это очевидно.
Эллсворт Тухи улыбнулся и ничего не сказал.
— С народом надо что-то делать, — заявил Митчел Лейтон. — Народом надо управлять. Он не понимает, что для него хорошо. Не могу понять, почему интеллигентные люди с положением в обществе, как мы, принимают идеал коллективизма и готовы пожертвовать ради него личным благополучием, в то время как рабочие, которые только выиграют от этого, так тупо безразличны. Не могу понять, почему рабочие в нашей стране практически не расположены к коллективизму.
— Не можешь понять? — переспросил Эллсворт Тухи. Очки его сверкали.
— Мне это надоело, — раздражённо заявила Ева Лейтон, расхаживая по комнате и сверкая плечами.
Разговор перекинулся на искусство и на его признанных в настоящее время лидеров.
— Лойс Кук считает, что слова должны быть освобождены от гнёта интеллекта, что мёртвая хватка слов интеллектом сравнима с угнетением народа эксплуататорами. Слова должны вступать в отношения с разумом через коллективный договор. Вот что она сказала. Она такая занятная, в ней есть что-то бодрящее.
— Айк — как там его фамилия? — говорит, что театр — инструмент любви. Он считает, что пьеса разыгрывается не на сцене, а в сердцах зрителей.
— Жюль Фауглер написал в воскресном номере «Знамени», что в обществе будущего в театре вообще не будет надобности. Он пишет, что повседневная жизнь обычного человека — такое же произведение искусства, как трагедия Шекспира. Для драматурга в обществе будущего места не найдётся. Критик будет просто наблюдать жизнь людей и давать оценку её художественных сторон для публики. Именно так выразился Жюль Фауглер. Не уверен, что согласен с ним, но в его взглядах есть что-то новое и интересное.
