Валерий Залотуха - Свечка. Том 2
А она вздохнула вдруг – глубоко, протяжно, сладко, после чего перестала дышать.
Она не дышала, я видел это и не верил своим глазам…
Прижался ухом к теплой шершавой груди…
Сердце билось ровно, спокойно, но все тише, тише…
А потом перестало…
Но Груша еще была теплая – живая!
И я сидел неподвижно…
Живая, теплая, она долго оставалась теплой…
Я не верил в ее смерть, пока жена не вернулась с работы…
Хотя и тогда не поверил…
Да и сейчас, если честно, не верю…
В каких-то вещах женщины сильней нас, мужиков, да, пожалуй, во всех, кроме поднятия тяжестей.
Увидев нас, жена заплакала, но тут же взяла себя в руки. Впрочем, она никогда себя из них не выпускала, а вот я выпустил, еще как выпустил…
Я пил и думал чёрт знает о чем, вот именно, чёрт знает о чем! Смерть любимой собаки я связывал напрямую с «Маяком», «Маяк» с Золоторотовым, Золоторотова со своим романом… Не было бы его, нескладного, самодельного, с сомнительной, никому, никому не нужной идеей и с опасными для автора выводами, – не появился бы в моей жизни этот странный человек, не поехали бы мы к нему в тьмутаракань, в окаянное Городище, в дурацкий «Маяк» и – моя Грушенька была бы жива!
Выкованные в гудящей адовым пламенем кузне воспаленного мозга ложные логические цепи понуждали меня делать губительные выводы. О каком романе может идти речь, если умерла Груша, моя любимая Груша?
Противно вспоминать, стыдно признаваться, но на пике своего горя я хотел сжечь всю толстую пачку переписанной много раз рукописи. Меня даже не остановила несомненная пошлость момента – тоже мне Гоголь, гоголь-моголь несчастный, и не тот известный всем гоголь-моголь, в котором взбитые в миксере яйцо, сахар и ваниль, но сварганенный из ингредиентов моей непотребной сущности: перегарного алкоголя, давленых сигаретных бычков и бессонных ночей, взбитых в одну адскую смесь писательской вертячкой.
Впрочем, я не сжечь хотел, а просто выбросить в помойку, но, видимо почувствовав это, жена вынула его из всех четырех ящичков моего рабочего стола и куда-то спрятала.
Глупо, очень глупо я тогда себя вел, но, скажу как на духу, скажу – и сейчас, когда роман практически написан: я готов поменять годы, потраченные на него, на годы жизни воскрешенной Грушеньки, но только чтобы год за год шел, чтобы их так же было больше, чем пальцев на руках, и что хотите про меня, то и думайте!
И это сейчас, а тогда…
«Никакого романа, никакого больше романа, – думал я, – и, конечно, никакой охоты – никогда и нигде».
В конце августа, в самый разгар охотничьего сезона, когда дичь еще не пуганная и прет валом, я лежал пузом вниз на пушкинском диване, уткнувшись мордой в пламя красного дерева, ни о чем не думая и ничего не желая, жена подошла беззвучно сзади и подложила под ухо телефонную трубку.
Я услышал голос Золоторотова. Голос был далекий, глухой, фонящий – казалось, он говорит из телефонной будочки на какой-нибудь маленькой почте, где пахнет сургучом, фанерой посылок и подгнившими в них яблоками.
Золоторотов говорил торопливо, волнуясь и удивляясь, почему я не еду на охоту. Вопрос звучал, как издевательство, но у меня хватило сил сдержаться, чтобы не ответить грубо. Жена возвышалась надо мной, как бронзовый пограничник со станции метро «Площадь революции», и смотрела предупреждающе строго.
Золоторотов что-то еще говорил, но я оборвал его, сказав:
– Груша умерла.
Он мгновенно замолчал, и молчание длилось долго.
Я тоже молчал.
Незримое огромное пространство между мною и героем моего ненаписанного романа гудело, фонило и, теряя нас, волновалось.
По правде сказать, я был благодарен Золоторотову за то молчание, в какой-то момент мне даже стало его жалко.
Жена вздохнула и отошла к окну.
– А что… что случилось? – спросил он севшим до неузнаваемости голосом.
– Клещ.
– Пироплазмоз?
– Да.
Он не спросил, где, когда и как это случилось, я думаю – понял, потому что вновь надолго замолчал.
Я перевернулся на спину и, держа трубку у уха, бесцельно смотрел в потолок.
Золоторотов вновь заговорил – взволнованно и деловито. Назвав меня по имени-отчеству, он извинился, что не может сейчас приехать в Москву, как будто я жду его тут не дождусь, но дальше он сказал следующее:
– Находясь однажды, как и вы, в бедственном положении, конечно, я не сравниваю, но мне тоже было очень плохо, я стал писать… – Тут он замолчал.
– Роман? – вырвалось у меня, и жена глянула из-за плеча удивленно.
Золоторотов смущенно засмеялся:
– Ну что вы, какой роман! Чукча не писатель… Совсем небольшая вещичка, что-то вроде эссе… А если совсем точно: ненаучно-теоретический труд под названием «Собаки и кошки как фактор любви». Алло, вы слышите меня?
– Слышу, – ответил я, пребывая в ступоре.
Настоящие серьезные мысли до меня довольно долго доходят, и чем серьезнее они, тем больше мне требуется времени.
– А кошки тут при чем? – спросил я, не до конца поняв, но, видимо, что-то такое почувствовав.
Золоторотов засмеялся.
– Я тоже не очень люблю кошек, но… Я тут недавно прочитал, Николай Бердяев, философ, писал: «Я не принимаю посмертного бытия, если в нем нет моего кота Мурри…» Понимаете? Вы меня понимаете? Не только кошки, но и хомячки, всякая мелочь вроде волнистых попугайчиков, одним своим существованием где-нибудь в клетке или коробке, щебетом или шебуршанием вызывают в человеке любовь, а любовь делает свое дело! Понимаете?
Мне никогда не приходили в голову подобные мысли, но я понимал. Я вспомнил вдруг Грушу, как она подходила ко мне, когда я вот так же лежал на диване, потому что с романом ничего не получалось, тыкалась большим холодным коричневым носом в лицо, смотрела в глаза своими глазами цвета хорошего, заваренного в ключевой воде чая и спрашивала: «Ну ты что? Как ты можешь в чем-то сомневаться. Ведь у тебя есть я».
Я прочитал однажды у одного восточного мудреца фразу, которую не понял – не знавший своей матери не может ее понять и тем более почувствовать, но она почему-то запомнилась: «Рай находится под ногами ваших матерей».
Так вот – мой рай находился на том розово-красном поле, навсегда потерянный рай…
Я почувствовал, что сейчас зареву, и посмотрел на зажатую в руке трубку, в которой бессмысленно звучал взволнованный золоторотовский голос. Он больше был мне не нужен, я протянул трубку жене, и она посмотрела на меня точно таким же взглядом, как в девяносто третьем, когда Гайдар призвал всех прийти к Моссовету с оружием в руках защищать демократию, и я надел под куртку патронташ с патронами, заряженными картечью, вскинул на плечо расчехленное ружье и, хлопнув дверью, ушел.
