Петр Проскурин - Имя твое
Он дождался ее утром у входа в поликлинику и, решавшись, попросил:
— Лена, надо поговорить…
Она опустила глаза, остановилась, и он с какой-то болью, с трудом удержал себя, чтобы не прикоснуться к ее руке, до того мучительно было это желание.
— Мы оба ошиблись, Игорь, прости, — сказала она, поднимая глаза, и в них было что-то новое, что то такое, чего он не мог понять.
— Ты так за него… за то, что я наговорил, обиделась? — спросил он беспорядочно, теряясь и сознавая, что опять говорит что-то не то. — Ты прости…
Она поняла, улыбнулась, но опять как-то по-новому, незнакомо.
— Да нет, Игорь, не думай так… Не то… мы вообще ошиблись…
— Говори за себя, — остановил он.
— Какая разница? — вслух подумала Аленка.
— Ты жалеешь? — спросил он и опять задним числом подумал, что сказал невпопад.
— Что толку жалеть, — она опять улыбнулась какой-то незнакомой улыбкой, и тут только он заметил, что ее спокойствие дается ей огромным усилием воли. — Случилось, значит, так должно быть…
— Лена…
— Я на неделю уезжаю к матери, в деревню, Кузьма Петрович разрешил, — торопливо добавила она. — А ты… постарайся быть молодцом, Игорь… Не надо делать глупостей. Тебе ведь всего тридцать лет, ты мужчина. А теперь я пойду, меня ждут…
— Лена, — окликнул он, — а через неделю?
— Что? — сразу не поняла она, остановилась, оглянулась на него. — Неделю надо еще прожить. Прощай, Игорь!
Он проводил ее глазами до поворота коридора, подошел к окну и закурил; его тут же позвали, и он, кивнув, пошел вверх по лестнице.
13
В тот же день к вечеру Аленка была в Зежске, сидела за столом у Ивана Карловича, и он, обрадованный, все предлагал выпить за партизанские времена. Аленка, каждый раз слегка отпивая из своей рюмки, много курила; Иван Карлович, овдовев еще до войны, жил один; вся обстановка располагала к предельной откровенности, и оба они, торопясь и перебивая друг друга, вспоминали наиболее яркие, трудные моменты своей партизанской жизни. Аленка время от времени небрежно стряхивала пепел в стеклянную пепельницу.
— Хорошо-то, хорошо как было, Иван Карлович, — она неожиданно и как-то вызывающе-беспомощно улыбнулась.
— Хорошо? — переспросил озадаченно Иван Карлович и с отрешенной бесстрастностью старости простил ее кощунство; даже какая-то живительная теплота пошла по его жилам. — Может, ты и права, Лена, может быть, и хорошо… Ну а сейчас как тебе, Лена? Ты счастлива?
Она глянула мимо него в блеклое осеннее небо за стеклами.
— Сейчас хорошо… Только все равно тогда было лучше, Иван Карлович. Был выбор, смерть или жизнь, а теперь… — она помедлила, отвечая на молчаливый вопрос своего собеседника. — А теперь, Иван Карлович, одна жизнь… А, разве не все равно какая? — горестно спросила она у самой себя, вытаскивая из пачки новую папиросу; Иван Карлович мягко перехватил се руку. В этот момент с легким шорохом ударили в верхние стекла окна сухие листья, на миг на стеклах появились яркие рдяные пятна и исчезли. Аленка покосилась в окно.
— Видишь, осень… Такое буйство, и осень — непонятно, — проследив за ее взглядом, сказал Иван Карлович и отпустил руку Аленки. — Весной понятно, а осенью… Зачем это?
— Значит, осень, учитель?
— Осень? Для тебя? — Иван Карлович опустил голову. — Какой я учитель тебе, Лена.
— Учитель, учитель, — горячо сказала она, с бережной нежностью присматриваясь к нему. — Ой, Иван Карлович, как я много помню из того, что вы мне говорили. Да вы мой самый дорогой учитель…
— Зачем же так, Лена, помнить все тоже не обязательно, ты ведь хорошо знаешь, память избирательна, в этом ее спасение, — запротестовал Иван Карлович, настроение Аленки, напряженность и недоговоренность передались ему; он был стар и достаточно умудрен жизнью и не льстил себя надеждой, что молодая женщина вдруг, неожиданно, после стольких лет явилась, чтобы просто посидеть с ним и просто вспомнить прошлое; это было приятно ему, но не обязательно; гораздо приятнее было сознавать, что эта женщина здесь потому, что он зачем-то необходим ей, и он, давая увлечь себя воспоминаниями и увлекаясь сам, ждал.
Ветер опять швырнул в стекла охапку опавших листьев из сада; сухо и дробно зацарапало по стеклам, застукало.
Прорвав у самого горизонта облака, остро и радостно ударило солнце в верхние стекла; завершение еще одного дня отдалось непривычно светлой тоской; защемило в груди, стиснуло виски, задернуло глаза. «Стар, стар, совсем стар становлюсь, — подумал Иван Карлович спокойно. — Скоро и конец… Да, но что такое конец?»
— Осень, вот-вот деревья заснут, уже заснули, — подумала вслух Аленка. — Хорошо у них устроено, деревья спят, медведи спят… Почему люди не могут так? Взять и заснуть на несколько месяцев… лет на пять… Почему не могут?
— Они не березки, не медведи, просто люди, Лена. Вот и не могут.
— Как все ясно, — смутным эхом отозвалась Аленка, и в ее голосе Иван Карлович уловил недоумение и обиду. — Иван Карлович, Иван Карлович, — подалась она к нему, — ведь вы знаете, зачем я пришла… Скажите, а он, он мог остаться жить? — спросила она. — Алеша… помните… да вы помните, Сокольцев… конечно, помните. Мог бы он остаться?
Сейчас, казалось, вся душа ее переместилась в глаза, и у Ивана Карловича закружилась голова. Какой-то холодный ветер слегка тронул его ознобом и прошумел дальше. «Что же за пропасть такая — человек? — подумал он неспокойно. — Все тянет его куда-то на глубину, тянет… Все давно ясно, там омут, глубина, гибель, а его все тянет…»
— Алеша Сокольцев… помните? Помните? — бился у него в ушах беспокойный, срывающийся голос; Иван Карлович, приходя в себя, кивнул.
— У меня дурное свойство характера, — сказал он, уходя от прямого ответа. — Я ясно помню всех своих умерших… Алешу Сокольцева помню, как же, помню…
Аленка кинулась всем своим существом навстречу его словам, ожидающе замерла; Иван Карлович побарабанил худыми, длинными пальцами по столу, в глубине глаз у него шевельнулись и пропали какие-то тени.
— Я, Лена, уже достаточно прожил, — продолжил он без всякого перехода прерванную мысль. — Мне хитрить не к чему… Где милосердие приходит во зло? Уложить в какой-то футляр совесть? В какие границы? Ты тогда подвиг совершила, взяла и оставила ему пистолет… какой мучительный подвиг. Не каждый на это способен. У меня дух перехватило… Его еще только сердце держало… молодое, крепкое… А жить он уже больше не мог, жить ему уже было нельзя. Все правильно ты сделала.
— Я убила его, — сказала Аленка с неподвижным лицом. — Он мог бы жить… Понимаете, жить! И моя бы жизнь сложилась по-другому…
