Томас Пинчон - Радуга тяготения
…не, вопреки нашим представлениям, ограниченной внизу линией между Землей, откуда она «запускается», и Землей, куда она «падает», Нет Но Ведь Ты Так Никогда Не Думал Естественно Она Начинается В Бесконечной Глубине Под Землею И Продолжается Бесконечно В Землю нам дозволено увидеть лишь вершину, яростный прорыв из-под поверхности, из другого безмолвного мира (реактивный самолет вырывается в быстрее-звука, несколько лет спустя космический корабль вырывается в быстрее-света) Запомни На Этой Неделе Пароль В Зоне — БЫСТРЕЕ — СКОРОСТИ-СВЕТА Голос Твой Ускоряется Экспоненциально — Линейные Исключения Лишь В Случае Жалоб На Нарушения В Верхних Дыхательных Путях, и, пойми, на «концах» — огромный перенос энергии: прорыв вверх, в этот мир, контролируемое горение — и снова прорыв вниз, неконтролируемый взрыв… эта несимметричность приводит к допущению о том, что некое присутствие, подобное Эфиру, течет сквозь время, как Эфир течет сквозь пространство. Гипотеза о Вакууме во времени имела свойство отрезать нас друг от друга. Но море Эфира, что переносит нас из мира в мир, быть может, вернет нам целостность, явит вселенную, коя добрее, приветливее…
Итак, да-да это схоластика, Ракетно-государственная космология… Ракета ведет туда — помимо прочего, — мимо зримых змеиных колец, что радужным светом, стальной тетанией стянули земную поверхность… мимо этих гроз, этих порождений глубокого лона Земли, о которых нам не сказали… мимо них, сквозь ярость, к исчисленному космосу, к затейливой, обрамленной бурым деревом, викторианской разновидности Мозговойны, как меж кватернионами и векторным анализом в 1880-х, — ностальгия по Эфиру, серебряные, с маятниками, с каменными якорями, латунными шишечками, филигранные, элегантно функциональные дедовские очертания. Вот она, эта сепия — никаких сомнений. Но Ракете много чем надлежит быть, надлежит отвечать ряду различных очертаний в грезах тех, кто ее касается — в бою, в тоннеле, на бумаге, — ей надлежит пережить ереси, блистая и не опровергаясь… а еретики найдутся: Гностики, порывом ветра и огня занесенные в тронные камеры Ракеты… Каббалисты, которые изучают Ракету, словно Тору, буква за буквой, — заклепки, форкамеру и латунную форсунку, присвоили текст ее, дабы переставлять слова и складывать в новые откровения, что разворачиваются бесконечно… Манихейцы, которые видят две Ракеты, добрую и злую, священной идиолалией хором вещают об Изначальных Близнецах (кое-кто утверждает, будто их зовут Энциан и Бликеро), о доброй Ракете, что унесет нас к звездам, о злой Ракете, уготованной для самоубийства Мира, о вечной борьбе этих двух.
Но таких еретиков повыловят, и с падением каждого владычество безмолвия станет разрастаться… повыловят всех. Каждому достанется его личная Ракета. В головке самонаведения будет храниться ЭЭГ еретика, пики и шепоты его пульса, призрачные соцветья его инфракрасного излучения, каждая Ракета узнает своего суженого и выследит его, помчится за ним по нашему Миру — безмолвная гончая, выкрашенная травянистым, сияя, с небес целя ему в спину, его хранитель и палач налетает, надвигается ближе…
Задачи таковы. Осуществлять переброску по рельсам, которые могут внезапно оборваться на речном берегу или на обугленной сортировочной горке, по дорогам, чьи даже немощеные дублеры ныне патрулируются русскими, британскими и американскими войсками, — оккупация ужесточается, страх зимы отбеливает солдат до формальности, загоняет в тиски «Смирно», на которые они летом плевали, они строже блюдут букву теперь, когда деревья и кусты уже меняют окрас, фиолет замутняет вересковые мили, а ночи приходят поспешнее. Мокнуть под дождями младой Девы: дети, увязавшиеся в переселение вопреки всем приказам, кашляют и температурят, хлюпают носами по ночам, тоненько хрипят внутри огромных гимнастерок. Заваривать им чай из фенхеля, буквицы, калины, подсолнуха, листьев мальвы — надыбать сульфаниламидов и пенициллина. Не пылить, когда к полудню под солнцем вновь высыхают дороги и канавы. Спать в полях. Прятать ракетные отсеки в стогах, за единственной стеной выпотрошенного депо, меж плакучих ив над реками. Рассеиваться при малейшей тревоге, а нередко и просто так, заради муштры — сетью ниспадать из Гарца, вверх по оврагам, спать в сухих остекленных пространствах заброшенных курортов (официальная боль, официальная смерть всю ночь смотрит фарфоровыми глазами статуй), на ночь окапывать стоянку, чуя сосновую хвою, раздавленную сапогами и саперными лопатами… Неотступно верить, что на сей раз это не переселение, не борьба, но поистине Судьба, 00001 смазанным затвором проскальзывает в ствольную коробку железнодорожной системы, подготовленной для нее весной, дорога лишь якобы в руинах, она тщательно вылеплена Войной, особыми техниками бомбардировок, дабы принять самую некаверзную из техник, Ракету — Ракету, сию самую страшную потенциальную бомбардировку…
00001 перемещается разобранной, отсеками — боевая часть, наведение, баки с горючим и окислителем, хвостовой отсек… Если все они доберутся до пусковой площадки, собирать придется прямо там.
— Покажи мне общество, что никогда не утверждало: «Я создано промеж людей, — Кристиан шагает бок о бок с Энцианом в полях над стоянкой, — дабы защитить всякого из вас от жестокости, дать вам кров в час беды», — но, Энциан, где тут защита? что защитит нас от этого? — рукой махнув на желтосерую камуфляжную сетку в раздоле, которую оба они, на единственное это странствие наделенные рентгеновским взором, проницают взглядом…
Энциан и его молодой спутник как-то пристрастились к этим долгим прогулкам. Оба — без малейшего умысла. Вот так и свершается преемственность? Обоих грызут подозрения. Но неловких пауз больше нет. Нет соперничества.
— Она приносит Откровение. Доказывает, что никакое общество не умеет защитить и никогда не умело — все это глупости, бумажные заслоны… — Он должен поделиться с Кристианом всем, что знает, всем, что подозревает или ему пригрезилось. Не утверждая, что все это истина. Однако ничего не оставляя для себя. У него нет ничего своего — нечего оставлять. — Они нам лгали. Они не в силах уберечь нас от умирания, и потому Они лгут нам о смерти. Всеобщая система лжи. Чем Они одаривали нас в обмен на доверие, на любовь — Они ведь прямо так и говорили, «любовь», — которой мы якобы Им обязаны? Могут Они уберечь нас хотя бы от простуды? от вшей, от одиночества? хоть от чего-нибудь? До Ракеты мы верили, потому что хотели верить. Но Ракета способна с небес пронзить любую точку. Укрыться негде. Больше нельзя Им верить. Если мы еще в здравом уме и любим истину.
— Мы в здравом, — кивает Кристиан. — Мы любим. — И не смотрит на Энциана, не ищет подтверждения.
— Да.
— Значит… в отсутствие веры…
Как-то дождливой ночью их laager[402] ночует на опустевшей исследовательской станции, где немцы под конец Войны конструировали звуковое зеркало смерти. По равнине в шахматном порядке разбрелись высокие бетонные параболоиды, белые и монолитные. Задумывалось производить перед параболоидом взрыв — ровно в фокальной точке. Бетонное зеркало отбрасывает идеальную ударную волну, и та сметает все на своем пути. В целях эксперименга здесь рвали тысячи морских свинок, собак и коров — показатели графика смертности громоздились кипами. Барахло, как выяснилось. Эффективно только на коротких дистанциях, и очень быстро оказываешься в точке спада, где взрывчатки требуется столько, что проще взорвать ее как-нибудь иначе. Туман, ветер, еле видимые неровности или преграды на местности, любые неидеальные условия искривляют смертоносную форму ударной волны. Однако Энциан провидит войну, где найдется место этому зеркалу:
— …пустыня. Заманить неприятеля в пустыню. В Калахари. Подождать, когда стихнет ветер.
— Кому охота сражаться за пустыню? — интересуется Катье. На ней зеленый дождевик, который, пожалуй, велик даже Энциану.
— В, — Кристиан сидит на корточках, снизу вверх глядя на бледную кривую отражателя, под которым они сгрудились, прячась от дождя, передавая сигарету по кругу, на минуту отделившись от остальных переселенцев, — не «за» пустыню. Он говорит — «в».
Если уточнять Тексты, едва они произнесены, впоследствии меньше проблем.
— Спасибо, — грит оберст Энциан.
В сотне метров, съежившись в другом белом параболоиде, за ними наблюдает толстый мальчишка в серой куртке танкиста. Из кармана куртки выглядывают два мохнатых блестящих глазика. Перед нами толстый Людвиг и его беглый лемминг Урсула: он все-таки ее отыскал — наконец-то, вопреки всему. Неделю они дрейфовали обок с переселенцами, едва-едва за пределами зрения, день за днем шагая с африканцами… меж деревьев на вершинах эскарпов, на краю костров по ночам Людвиг маячил, наблюдал… собирал улики или условия уравнения… мальчик и его лемминг осматривают Зону. Видит он главным образом кучу жвачки и кучу инородных хуев. А как еще выжить нынче в Зоне самостоятельному мальчонке? Урсула спасена. Людвигу досталась судьба хуже смерти, и он считает, что жить можно. Не все лемминги, значит, прыгают с обрывов и не все дети защищены от уютного греха наживы. Ждать от Зоны большего — или меньшего — значит выступать против условий Творения.
