Захар Прилепин - Дорога в декабре
Прохожие смотрели — кто возмущенно, кто сразу отворачиваясь и быстро проходя мимо. Саша поворачивал карту носком ботинка, она догорала…
…А в поезде Саша боролся с дурной мыслью подпалить еще и занавеску на окне вагона-ресторана.
Допив водку, он все равно не почувствовал той степени блаженного опьянения, когда можно хотя бы заснуть в мягкой, еле ощутимой, нетошнотной дурноте.
Заказал еще пива и какую-то сухую дрянь к пиву. Заказ принесла новая официантка — не та, что водку с мясом подносила.
Саша неприязненно жевал кислую закусь, запивая ее большими глотками. Бутылки пива оказалось мало, заказал еще. Становился все тяжелей и раздраженнее.
Ходил в туалет, стоял, покачиваясь, и чувствовал свое лицо, какое-то чужое от пьянства, словно вылепленное из пластилина. Казалось, что, если сморщится, зажмурится изо всех сил, с лица отпадут куски чего-то чуждого, налипшего.
Заправился, взглянул на себя в зеркало: лицо как лицо. Его лицо. Руки мыть не стал.
Допил пиво, попросил счет.
Некоторое время с удивлением разглядывал его, не понимая, отчего так мало взяли.
Потом догадался: счет принесла вторая официантка, которая не знала о том, что Сашка сидит тут давно и уже отведал свинины с водкой.
Нисколько не раздумывая, расплатился только за то, что подсчитали, и вышел в тамбур.
«У меня вагон отсюда далеко… Шесть или семь тамбуров я прошел, пока ресторан искал…» — вспомнил Саша.
Быстрым шагом он рванул по поезду, думая в глупом хмелю: «Не найдут, нет. Это же надо в каждое купе заглядывать. Не найдут».
Иногда навстречу попадались проводницы — вскидывали на Сашу удивленные глаза: видимо, он шел слишком поспешно, слишком сильно хлопал дверьми.
Он пролетел мимо своего купе, вышел в тамбур, закурил, подло улыбаясь и сладко ненавидя свою подлость.
— Хватит для ада? — спросил тихо. — Не хватит? Я еще добавлю.
Смотрел в окно. Кто-то еще стоял в тамбуре. Не успел выкурить и полсигареты, как пришла официантка, та самая, первая.
— Вы оплатили только половину счета, — сказала дрожащим от обиды и неприязни голосом.
— Никаких проблем, — бодро и оттого особенно гадко ответил Саша. Достал деньги, сунул ей в брезгливую руку — не глядя, почти все, что были.
Он позвонил Матвею, уже добравшись домой.
— Привет, Саша, рад слышать. Все получилось, я знаю, — сказал Матвей утвердительно, ни о чем не спрашивая.
— Это не я, — сказал Саша.
— Я знаю, знаю, — ответил Матвей.
Саша посидел какое-то время у телефона, глядя на трубку и поглаживая аппарат. Позвонить больше было некому. Никого не вспомнил, кому хотел бы позвонить.
Оделся, вышел на улицу. Пошел куда-то.
Бродил по утреннему городу — смурому, холодному и ветреному.
Он всегда чувствовал себя в этом городе как в гостях. Будто бы малым пацаном приехал к какой-то неприветливой тетке и постоянно стесняешься то добавки за обедом попросить, то в сортир сходить. Потому что кастрюли с супом маленькие, добавка там не помещается, а напротив сортира — тетка вечно бродит, туда-сюда. И пыль какая-то везде, и радио все время работает, тараторя, как заводное… Вот такое же ощущение было от города — неприятное, бесприютное. Словно вечно ждешь: когда же домой тебя заберут.
А дома нет никакого. Никто не заберет.
Саша привык к этому, конечно.
Никто не видел никогда, чтоб он хандрил. Ни один человек класса с седьмого его не обидел.
Саша иногда вспоминал: может, забыл он хоть одну обиду, напрасно простил кого. Нет, не было такого. Всегда, через не хочу — хамил, бил в лицо, кидался, ощетинившись.
А теперь бродил, не зная, куда кинуться. И голодный к тому же…
Надо устраиваться на работу, думал. Совсем нет денег. Надо куда-то устроиться. Гребаная страна, и в ней надо устроиться куда-то. Мести двор, мешать раствор, носить горшки, таскать тюки и вечером смотреть в телевизор, где эти мерзейшие твари кривляются, рассказывая, как они заботятся о тебе. Их лица… Последнее время Саша начинал болеть, когда видел их лица. Вглядывался в их рты и глаза. Выключал звук порой, и тогда мерзость личин становилась настолько наглядной, что цепкие мурашки прыгали по спине.
Надо устроиться на работу, да. И телеви не смотреть. Иначе вовсе невыносимо.
Пойду к Верочке. Куда-то надо идти, а то холодно. Или она на учебе? Она вроде где-то училась. Или ее уже выгнали отовсюду за дружбу с такими нехорошими «союзниками»?
Непонятно, зачем Саша добрёл, весь озябший, с промокшими ногами, до ее дома — денег не было даже на проезд. Никого не застал. Звонок позудел гнусно, и тишина.
Ушел, оставив сырые следы в подъезде. Спускался медленно, словно старик. Гладил рукой перила.
Может, к Позику сходить? Позик, дорогой… Нега у него деньги забрал… Надо ему сказать, что судью, посадившего брата, — убили.
А надо ли?
И что, Позику, доброму Позику, придется как-то реагировать? Что ему, радоваться, хохотать? «Убили, — скажет, — как здорово! Мозги вдребезги! Умора!»
Не скажет, конечно. Тем более, что он и сам знает все. И неизвестно, что там у него в голове по этому поводу.
Безлетов просил позвонить. А куда звонить? У него вроде сотовый был. На сотовый позвонить? А откуда? Опять домой возвращаться?
Саша пришел к матери на работу, в ее захудалую санчасть, где она трудилась медсестрой. Поднялся мимо регистратуры на второй этаж к ее маленькому кабинетику, терпко пахнущему лекарствами.
Мама подняла быстрые глаза, едва он вошел, и сразу же посмотрела Саше за плечо — словно там кто-то должен был стоять. Тот, кто его привел, — со строгим лицом, взрослый, подтянутый человек. Иногда Саше казалось, что мама очень хочет, чтоб его вразумили. Часто вспоминала отца, не договаривая, конечно, что бы он сделал с Сашей, окажись сейчас рядом. «Вот бы отец был жив…» — скажет так и посмотрит на Сашу грустно.
Саша ничего не отвечал, уходил раздраженный.
Ничего бы отец не сделал. Он устал и умер. Мог бы и дальше жить, усталый. Предпочел умереть.
— Ну что ж ты так мучаешь меня, сынок? — начала мать сразу на высокой, слезной ноте.
— Всё, всё, всё, давай сразу прекратим это… — скривился Саша, глядя на маму, она выглядела утомленной, как всякая русская женщина, прожившая полвека.
— Ну, конечно, что мать может сказать…
— Мам, ну перестань. Чаем напоишь меня?
— Ты где был-то? — спросила мать, ставя ржавый чайничек.
— В Москву ездил.
— Чего тебе там, в Москве? Ждет там тебя кто как будто.
— Меня только ты ждешь, — Саша улыбался и говорил это словно в шутку, но знал при этом, что матери приятно и радостно, что он хоть помнит о ее любви.
